Рассвет пламенеет

В тесных окопах между командиром и политруком роты с каждым днем все сильнее крепло духовное родство. Рассудительность политрука уравновешивала командира роты. Петелин незаметно для себя стал подражать манерам политрука, его умению просто и авторитетно держаться с солдатами. Но одно между ними было непримиримо: в бою Петелин порывался встать во весь рост, и когда Бугаев сдерживал лейтенанта, тот готов был заподозрить Бугаева в трусости. Подталкивая лейтенанта, политрук покрикивал на него: «Прекрати-ка, слышь, хорохориться. Успеешь сломать себе шею!» Петелину трудно было спорить с политруком, который всегда ссылался на авторитет майора; он с ожесточением размахивал кулаком: «Эх, ты… Бомба замедленного действия!»

Выглядывая из окопа, Петелин сказал:

— Что же с нашими? Тишина, не слышно их.

— Значит, хорошо идет дело.

— Где-то они? Может быть, ползут в эту минуту между немецкими окопами?

— По твоему голосу слышу — сомневаешься в успехе?

— Нет, но все же неспокойно на сердце…

— Не надо так, — посоветовал Бугаев, — сомнение делу не помогает. — Он придвинулся ближе, похлопал Петелина по руке. — Надо верить — вернутся они, Вася.

Петелину было приятно чувствовать соседство Бугаева, слышать его дыхание, спокойный голос.

— Ты отдохнул бы, Павлуша, — сказал он мягко, сам понимая, что ему не к лицу такая нежность.

* * *

Ветер, наконец, почти улегся. О приближении утра напомнил глухой взрыв вражеской мины, шлепнувшейся позади наших окопов. Вялое пламя от взрыва мелькнула над сонной степью; оно не было таким ярким, как в середине ночи, мрак уже значительно поредел. Вторая вспышка исчезла сразу, будто огневым глазом взглянул кто-то спросонок из-за великана-сопки, взглянул — и сейчас же зажмурился.

Идя из второй роты в первую, Рождественский очутился в той самой траншейке, в которой он был вечером. Потревоженный его тихим голосом, пулеметчик Чухонин зашевелился под плащ-палаткой. Не открывая лица, он поинтересовался:

— Рычков, не вернулись наши?

— Нету, нету, спи.

— Вы на дежурстве, товарищ Рычков? — спросил Рождественский. — Очень хорошо. Меня встряхните через тридцать минут, не позже.

Он привалился к стенке. Усталой рукой медленно провел по горячему лбу и не успел опустить руку, как глаза его закрылись: «Спать, спать…»

Однако не прошло и пяти минут, как из соседнего окопа крикнули:

— Эй, суслики, слыхали?

Затем последовало сообщение о том, что Холод и Серов приволокли «языка», что пленного уже потащили к комбату.

— Здоровенного скрутили!

Рождественский слышал эти возгласы, но смысл их не доходил до него.

— Вольность какая, — строго сказал он, протирая глаза. — Разговариваете, как на ярмарке.

Ему рассказали о возвращении разведчиков. Он выслушал молча. Привстав, взглянул в степь, покрытую затоптанной желтой травой. В небе стали различимы тучи, впереди запестрели кустики, но дальше все расплывалось в утренней мгле.

XVI

На рассвете Рождественский увидел Лену Кудрявцеву, но едва заговорил с нею, — загрохотали танки, грянули орудия. Спустя несколько минут внезапно, словно из земли, выросла фигура Петелина. комроты взмахнул рукой. Тотчас же все кругом онемело. Рота поднялась широкой россыпью. Пошли, пригибаясь. Рождественский успел пожелать Лене счастливого дня и уже двинулся вслед за первой ротой, как вдруг прибежал запыхавшийся связной Симонова Пересыпкин.

— Товарищ гвардии капитан, вас вызывают в штаб дивизии. Срочно! Срочно, сказали! Вот бежал. Думал, не успеть мне.

— Меня? — остановившись, сердито переспросил Рождественский. — Удивительно! Нашли же время…

Небрежно бросив в кобуру пистолет, он с неохотой, не оглядываясь, пошел вслед за связным. И только когда услышал пронзительно-радостный вскрик: «Ура-а!» — оглянулся. Его любимая первая рота уже была за густой стеной винограда, и он не мог ничего разглядеть. Только полыхали вспышки от разрывных гранат, да колебалась виноградная лоза, осыпанная землей, окутанная дымом.

На КП Симонов встретил Рождественского хмуро.

— Вызывают, слыхал? Значит, Ткаченко успел…

— Вот уж не вовремя, — с досадой сказал Рождественский и отвернулся.

— Да, конечно, — согласился Симонов. — Но посмотри вот на карту. Прыжок наш короткий. Вот здесь канава. Двести метров от нашего ночного переднего края. Посмотри… Серов и Холод здесь схватили немца, а дальше…

Рождественский отстранил от себя карту. Ничего другого ему не хотелось, как быть сейчас там, за виноградником.

Пряча карту в планшет, Симонов произнес немного обиженно:

— Карта, дорогой мой, в нашей вредной профессии — гвоздь. Напрасно пренебрегаешь таким документом.

— А если я шагами измерил всю эту местность? Зачем мне твоя карта?

Симонов вдруг почувствовал совсем необычный тон Рождественского. «Чего-то не договаривает мой комиссар», — подумал он настороженно.

— Ты что-то хотел сказать мне, Саша? — спросил он мягко. — Что же ты молчишь?

— Трудно говорить, Андрей Иванович…

Симонов шагнул к Рождественскому.

— Ты прячешь от меня, Саша, что-то личное. Мы уже год, как делим с тобой и радости, и опасности. А вот… — и он развел руками. — Не заслужил доверия.