Рассвет в декабре

— Да я про нее тебе только и рассказываю!.. Живу? Хорошо. Три дочки, все пристроены, при мужьях, с машинами, курорты перебирают, морщатся, носами крутят, все у них есть, все прекрасно, все, конечно, ничем не довольны. А мне что? Мухи, главное, не кусают. Чего еще надо! Поговорить, правда, не с кем, начисто не с кем, вот что худо… Слышь-ка!.. А Хасан-то тот? — Хохлов закатился беззвучным смехом, — Хасашка-то, а? Ведь он небось в чулане-то сидит, мечтает: до чего же это славно ему жилось в носильщиках. Солнце светит, ишаки, верблюды вышагивают, базар галдит, шум, крик, от дынь сладким духом несет, горячую лепешку зубами рванешь, вкуснотища! Свои ребята носильщики хохочут, треплются, вот житуха была!

— За каким чертом она этого Хохлова с тобой оставила? Друг детства! Да я вижу, что нет. Не друг. И не детства. Так зачем тебе это туша нужна?

— Мне?.. Он говорит, что я ему нужен… Для разговора всякого.

— Ах, ты его развлекать должен?

— Нет. Он сам. Развлекается об меня.

— Как слон о дерево чешется? Как мило!.. Ты спал сейчас?

— Спал.

— Ты ведь не всегда спишь, я уж знаю. Ты часто бываешь вроде бы и тут, а тебя тут нету. Ты где-то «там». Как будто ты уходишь куда-то домой. К себе «домой» из этой квартирки. Нет?

Это так похоже было на правду, что Алексейсеич удивился. Больше всего его удивило, что Нина, оказывается, мало того что за ним наблюдает, но еще и улавливает кое-что. Но больше всего его удивила сама мысль, что ей может быть интересно хоть что-то с ним связанное. Это было полной неожиданностью для него, так он примирился с мыслью о своей неинтересности ни для кого.

Нина и тут мгновенно уловила его удивление и с некоторым снисходительным торжеством, непривычно мягко усмехнулась.

— Что же ты не отвечаешь? Поймала?

— Да, — согласился он, помолчав, собираясь с мыслями. — Знаешь, правда, это очень похоже. Кончается жизнь, и это — как будто ты возвращаешься обратно, откуда ушел. Куда-то домой… Не к папе и маме, а куда-то совсем домой.

— Ну уж, скажешь… Ты прошлый раз был в колбасной. Или под тобой была колбасная? Я не поняла.

— Неужели я вслух говорил про колбасную? А была колбасная. С чего я вспомнил, удивительно.

— В комнате было холодно, не топлено, и тебе плохо было. Ты был тогда очень уж бедный?

Они не заметили сами, как завязался у них разговор.

— Ты слово произносишь, а значения его понять не можешь. Бедный, да, бедный, а что это значит: бедность?

— Это почему же? Всех вплоть до Достоевского читала. Тут все очень ясно. Богатство, всякая роскошь, ну богатые презирают бедняков…

— Богатые?.. Сами бедные тоже презирали бедность; мы сами стыдились ее. В городе, в Петербурге, бедным быть было стыдно. Перед дворником, извозчиком, приказчиком, перед прохожими на улице. Бедность прятали, скрывали, как нехорошую болезнь. Презирали богатство в стихах, пьесах, в страстных речах, а все-таки ходить рваным, обтрепанным по улице было очень унизительно. Я еще с детства, недоростком все это познал. Презирал власть золота, все понимал про несправедливость и разврат богатства, все хорошие книжки читал, а все-таки ох как мучился унижением.

Впрочем, это все я только про себя говорю. Я так переживал. Другие — не знаю… В тот год… Зимой и весной, значит, как раз революция в феврале произошла. Все шумели, праздновали, митинговали, ликовали, и я тоже со всеми, но для меня ничего не изменилось. Юмористические журналы наперебой бесстрашно высмеивали на все лады Распутина, царя и царицу, всюду на улицах возникали митинги, в гимназии свергли власть директора, всем управлял выборный комитет учеников, но уроки все-таки продолжались, хлебные очереди не уменьшались, и война на всех фронтах безнадежно тянулась дальше, и самые дорогие рестораны были открыты, и публика там была прежняя… Откуда я помню? Вот откуда. Из школы я мчался в типографию, получал пачку вечерней газеты и, продавая ее, топтался под фонарями на слякотном растоптанном тротуаре Невского. Стеснялся публики и негромко покрикивал: «Вечерняя звезда»!» Покупали только в первые минуты, в первый час, помню, никак не распродать было всей пачки, и вдруг на углу подзывает меня кто-то: «Мальчик, иди сюда!» Я за ним иду и с улицы вхожу через тяжелые, зеркальные двойные двери с медными ручками в пахнущее сигарным дымком тепло ярко освещенного вестибюля ресторана. Из зала доносится приглушенное позвякивание посуды, воздух напоен запахами душистой чистоты и одуряюще вкусной, сытной еды. И сам я стою в матовом свете плафонов, в сиянии каких-то канделябров с множеством электрических свечей, отраженных в зеркалах. Около чучела громадного медведя с подносом сытые швейцары в адмиральских золотых нашивках, и, в окружении всего этого великолепия, в сверкающем зеркале отражается моя нелепая фигура. Промокшие расшлепанные полотняные туфли — единственное гадкое пятно на мягком красном ковре. Куцее, не по росту, пальтишко с протертыми локтями, карманы пузырями. И гусиная голая шея вылезает из потертого воротника.