Рассыпанные искры

Совершенно беззаботно вращался он в довольно сомнительных, чтобы не сказать хуже, кругах: здесь, полагал Баал-Шем, он был нужнее, чем среди праведников. Разбойники искали его, дабы он рассудил их, воры испрашивали его благословения, и пьяницы избирали его своим исповедником. Умение слушать других он считал искусством и добродетелью.

Однажды увидел он пьяного, который заплетающимся языком пел печальную песню. Долго и внимательно слушал Баал-Шем, а потом заметил: «Когда человек исповедуется, путь, избранный им для этого, не имеет ровным счетом никакого значения. Не стоит от него отворачиваться».

Он любил заглядывать в корчму, где мужики и охальники пили и горланили песни. Однажды привел он туда молоденького еврея-ешиботника: «Вы знаете, он поет лучше вас». Через минуту все плясали под новый напев. Прошли годы. Шайка разбойников поймала на дороге еврея и уже готовилась отправить его на тот свет, как вдруг главарь, уставившись на бедолагу, спросил: «Ты умеешь петь?» — «Да» — «Пой!» И сразу же вспомнил еврей давнишний вечер и узнал бандита. Он спел и — спасся.

Вполне естественно, что о Баал-Шеме много говорили. Люди славили его могущество и повторяли его изречения. Еврейство бурлило, следя за его поразительным восхождением то со страхом, то с надеждой, а то и с обоими этими чувствами вперемешку. Никто не оставался безучастным: одни были за, другие — против этого необыкновенного человека. Казалось, он пребывает одновременно повсюду и его появление, подобно движению кометы, отбрасывало за собой хвост изумления или гнева. Брожение началось и среди ортодоксальных раввинов и среди рационалистов-эмансипаторов. Первые считали его чрезмерно революционным, вторые — чересчур ортодоксальным, и все старались быстро и действенно с ним управиться, пока не поздно — но уже было поздно. Легенда Баал-Шема зажгла воображение евреев с такой силой, что никто не мог остановить или хотя бы затормозить ее шествие. Он явился ответом на общую потребность.

XVIII столетие было не слишком ласково к евреям, жившим в наименее благоустроенных районах Центральной и Восточной Европы. Их не затронуло великое освободительное движение. Борьба против деспотизма и социальной несправедливости не ставила своей целью облегчение их страданий. Евреи (особенно евреи Польши и Украины) были предоставлены самим себе.

В обстановке полнейшего бесправия им приходилось покупать покровительство. Свобода и жизнь зависели от каприза местных помещиков, эксплуатирующих их коммерческие таланты. Если корчмарь или управляющий в конце недели являлся с тощим кошельком, его жестоко избивали и сажали в тюрьму. И некому было взять его на поруки. Так обстояло дело в местечках и деревушках, но никому не приходилось горше, чем еврею, жившему на отдаленном хуторе. Он чувствовал себя забытым, покинутым своими братьями.

В больших общинах возникали другие заботы. Барьеры стояли между учеными и неучеными, богатыми и бедными, духовными вождями и ремесленниками, между именитыми горожанами и простонародьем. Различные группировки взирали друг на друга с недоверием, злобой и обидой.

На верхушке социальной лестницы располагались светские руководители (люди, как правило, зажиточные, если не богатые), назначенные ими раввины, талмудисты, учителя. Тех, кто не обладал ни званиями, ни состоянием, — игнорировали. Те же, кто не блистал ни ученостью, ни благосостоянием, принадлежали к угнетенному классу, обреченному на полную беспомощность.

В духовном плане иудаизм переживал не менее серьезный кризис: существующие раввинские институты окостенели и стали слишком замкнутыми. Они запрещали любые отклонения, не допускали никаких индивидуальных усилий. Травмированные кошмаром лжемессий XVII века, раввины с подозрением смотрели на все новое, на все неизвестное. Того, кто отходил от строго традиционной интерпретации Закона или обещал слишком много, — немедленно обвиняли в ереси. Они считали, что иудаизм достаточно натерпелся от вдохновенных мистиков и демагогов. И чтобы сохранить традицию, ее окружили различными препятствиями. Тот, кто пытался их опрокинуть, подставлял себя непостижимо суровым репрессиям.

Еврей (у которого нет ничего, кроме памяти) помнит, как его мечты были разбужены и потом растоптаны Саббатаем Цви и его учениками. Он знает, что в изгнании надежда может превратиться в самую мучительную пытку, в самую страшную опасность. Чтобы остаться непоколебимым, нужно уметь ждать, уметь быть терпеливым. Чтобы остаться в живых, надо согнуться и покорно брести по узкой, зато привычной тропинке, отвергая зов неизведанного.

Но человек не может жить без мечты, без легенды. Вот почему правителем становится тот, кто несет ему и то и другое.

Однако, говорят, сам Баал-Шем не придавал славе никакого значения. В ночь, когда его посетило видение и он узнал, что пришло время покинуть горы, сбросить маску и принять свою судьбу — судьбу пастыря Израилева, сердце его чуть не разорвалось. Три дня и три ночи провел он в посте и страданиях, молясь об отмене повеления. Было ему тридцать шесть лет.