Растяпа. Лялька

Поднимаюсь в комнату, бросаюсь одетым на нерасправленную кровать. Вот и все! Студсовет, комендант, авторитет – все это в прошлом, все потерял. Приобрел лишь симпатичную первокурсницу.

Через час заявляется Понька. Пьем чай, предаемся воспоминаниям, хихикая, как подростки. Славными были эти два года.

Наконец, Сергей заявляет:

– Без тебя студсовета не будет в нынешнем его составе.

Он говорит так печально и смиренно, что у меня сжимается сердце. Хочется его обнять и утешить. А также могу адекватно заметить, что и меня прежнего уже не будет без студсовета. Но почему-то сказал совсем другое:

– Знаешь, чему удивлен? Что меня так скрыто отслеживают. Даже не замечал.

Хорошо выспавшись, открываю глаза ранним серым утром и лежу, уставившись на клен за стеклом, у которого скоро набухнут почки. «Попрут тебя из этой комнаты», – сварливо замечает подсознание и поджимает губы. «Может быть, но не сегодня». Тяжелое, зловещее предчувствие висит над моей головой темной грозовой тучей.

К черту! Не пойду на занятия….

Стук в дверь. В комнате я один. Придется вставать.

Натянув трико и тельник, открываю. Девушка.

– Оля ангину подхватила. Просит проводить до дома, в Розу.

– Скажите – сейчас буду.

Оля одетая лежит на кровати, виновато улыбается и сипит:

– Голос потеряла, температура тридцать девять…. Проводишь?

– В студенческую поликлинику не хочешь?

– Дома лучше – у меня любящая тетка главврач больницы.

– Тогда, конечно. Едем сейчас?

Подаю Оле пальто – идем на троллейбус.

– Думала, ты побоишься ко мне прийти. Значит, теперь я твоя подруга?

– Похоже на то, – я подмигнул. – Ангина – это от пива холодного?

– Наверное, – она улыбается. – Ты завтракал?

– Не успел.

– И на вокзале в пельменной не сможем – через сорок минут автобус. Ну, ничего, у нас поедим.

Мы уже сидим в троллейбусе. Я наклоняюсь и шепчу ей на ухо:

– Не будем суетиться – пощадим отеческие чувства твоих родственников.

Она не верит, что я серьезно – бросает на меня взгляд, в котором ясно читается: «Не глупи!»

Разъясняю позицию:

– Оля, могу принять твое приглашение в твою квартиру или комнату в общежитии, но в дом твоих родственников без их приглашения я не войду.

– Странно. Почему? Ты меня стыдишься?

– Конечно, нет. Но есть этикет. Ты извини.

Потом были вокзал, автобус, дорога и, наконец, шахтерский поселок Роза, которая была Люксембург.

– Выздоравливай, – прощаюсь у подъезда ее дома.

– Непременно, – смущенно бормочет она, все еще надеясь, что я останусь. Потом сует мне записку в ладонь. – Вечером позвони.

Вечером на переговорном пункте.

– Привет, – улыбаюсь в трубку. – Как здоровье?

– Пошло на поправку. Скучаешь?

– По твоим губам.

– Значит, тебе нужны только они?

– Еще не решил.

– Ты поел?

– На часах девять вечера…. Как ты думаешь?

– Я рассказала родителям, какой ты противный. Папа отметил – настоящий мужик. Мама обиделась – мог бы зайти.

Пытаюсь осмыслить реакцию ее родственников.

Для отца нет ценностей дороже чести дочери. Всякие там приятели-друзья должны оставаться на своих местах. Молодой человек, переступая порог дома отчего своей подруги, делает заявку на серьезность отношений.

Для матери я, скорее легендарный председатель лучшего в области общежития, и, наверное, это моя обязанность – провожать домой прихворнувших девиц. Если не всех, то лучших из лучших. Как ее дочь….

Вот так мы воркуем битый час, а подсознание повесило табличку на дверях своей комнаты «Не беспокоить!». Какие-то у него напряги с Олей.

Роль миротворца в нашем конфликте с комендантом взял на себя Альберт Захезин, неосвобожденный секретарь парторганизации факультета. Нормальный мужик – мы с ним ладили всегда. Теперь в его голосе нет теплоты – температура упала на несколько градусов.

– Похоже, вы оба погорячились. А дело страдает….

Вылезло подсознание, тоже осыпает меня упреками, но я его затыкаю: «Ты-то, господи, куда лезешь?»

Мысленно прикидываю перипетии предстоящего разговора. Хочу ли я примирения с Гончаровой? Не могу даже притвориться, что да. Хочу ли я вернуться в студсовет? Конечно, но при условии, что мне не придется контактировать с комендантом. А поскольку сие невозможно, то…. напрасны хлопоты ваши, Альберт Михайлович.

«В этом-то вся суть», – объясняю подсознанию. Оно горестно вздыхает. Прихожу к убеждению, что однажды мы с ними таки сможем поладить.

– …. Иногда в его интересах, приходится наступать на горло своему самолюбию. Ведь мы коммунисты, – убеждает Захезин. – У нас есть партийная дисциплина.

Ну и что мне на это ответить? Подсознание с невинным видом пожимает плечами.

– Неужели так плохо все? – вопрошаю невинно.

Парторг вздыхает:

– Хотел бы я знать, что у тебя на уме.

Ситуация начинает нервировать. Понимаю: он может поставить вопрос о моем членстве в партии. Неприятное и угнетающее открытие. Вот и подсознание глубокомысленно кивает, на его лице написано: «Наконец-то дошло до тебя, дурочка, какую кашу ты заварил!»

Захезин смотрит на меня и хмурится.

– Мы разговаривали о тебе с деканом. Нам абсолютно нечего предложить тебе в плане другой работы. Сам-то думаешь, чем заниматься, если уйдешь из студсовета?