Расцвет и упадок цивилизации (сборник)

На самом деле, конечно, прекрасно изложенная философия истории Гюго, есть простое отражение в истории того детерминизма, которое господствовало в науке практически весь XIX век, которое считается и сейчас единственно возможным и которое, видимо, просто неверно. И сам Гюго противоречит своему фатализму, когда различает в Конвенте гигантов и пигмеев; если все люди только писцы истории, то разве можно говорить о гениальных писарях? И весь роман, показывающий трагические конфликты, доказывает, что выбор того или иного решения вовсе не обязателен. Гюго чрезмерно преувеличивает роль Лантенака[47]. Что же, он тоже только писец истории? И сваливать все на Бога – значит не делать различия между Богом и чертом.

Верно то, что одной из руководящих и, вероятно, наиболее важной силой истории (вернее, прогрессивной истории) является идея; при отсутствии ее никакие материальные средства не предохранят от деградации, но эта идея только смутно угадывается великими людьми и массами, массы часто бывают обмануты и отвлечены в тупик истории. И всегда движущие идеи противоречивы и многие люди, даже одаренные, чрезмерно развивают одну сторону в ущерб другим. «Писцы истории» – не пассивный элемент, а активный, и каждый писец описывает то событие, которое отвечает его душевной конституции.

Из перечисленных Гюго знаменательных дат имеем три самых славных: 1) взятие Бастилии 14 июля (Демулен); 2) восстание 10 августа, приведшее к падению монархии (Дантон); 3) упразднение королевской власти 21 сентября (Грегуар). Имеем позорную дату 2 сентября: сентябрьские убийства (Марат) и противоречащую убеждению о недопустимости смертной казни казнь короля 21 января 1793 года (Робеспьер). Неудивительно, что подлинные революционеры, «писцы» первых двух дат, скоро стали говорить о милосердии (Демулен и Дантон). Грегуар не играл дальше существенной роли, Робеспьер занялся в дальнейшем преимущественно палаческими функциями, деятельность же Марата была остановлена и, пожалуй, вовремя, Шарлоттой Кордэ[48].

Сознательной движущей силой Французской революции была, конечно, идея, и над скамьями Горы стояла статуя Платона (стр. 150). Комментатор, конечно, отметил про Платона – «древнегреческий философ-идеалист, живший в Афинах в период крушения рабовладельческой демократии, автор многочисленных произведений, написанных в защиту рабовладельческого строя». Ну, тут уж комментарии излишни.

Диалектика революции. Стр. 136–137: «На определенной глубине Мирабо начинает чувствовать, как колеблет почву подымающийся Робеспьер. Робеспьер также чувствует подымающегося Эбера, Эбер – Бабефа. Пока подземные пласты находятся в состоянии покоя, политический деятель может шагать смело; но самый отважный революционер знает, что под ним существует подпочва, и даже наиболее храбрые останавливаются в тревоге, когда чувствуют под своими ногами движение, которое они сами родили себе на погибель».

«Уметь отличать подспудное движение, порожденное личными притязаниями, от движения, порожденного силой принципов, – сломить одно и помочь другому – в этом гений и добродетель великих революционеров».

Это просто великолепно и, прилагая этот критерий, можно понять, почему так стремительно быстро шел процесс Французской революции (стр. 163): «Когда Конвент выносил смертный приговор Людовику XVI, Робеспьеру оставалось жить восемнадцать месяцев, Дантону – пятнадцать, Верньо – девять, Марату – пять месяцев и три недели, Лепеллетье Сен Фаржо – один день. Как коротко и страшно дыханье человеческих уст».

Во Французской революции не оказалось человека, который удовлетворял бы требованиям подлинно великого революционера. Крупнейший – Дантон – не выдержал тяжести и свихнулся в личной жизни, выведенный Гюго очень сочувственно (это тип, а не реальная фигура), Симурден был слишком непреклонен (весьма возможно, он списан с Эбера или Ру) и негибок, а Марат и Робеспьер, наряду с негибкостью, внесли слишком много личных притязаний, у Марата в значительной мере личной озлобленности (надо почитать его сочинения).