Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194

Но этого не произошло. Андроник всегда заглядывался на императорскую корону, и, когда после смерти Мануила до него начали доходить сведения о растущем недовольстве императрицей-регентшей, ему не потребовалось других указаний на то, что его время пришло. В отличие от Марии Антиохийской – «иностранки», как ее презрительно называли подданные, – он был истинный Комнин. У него хватало решимости, твердости и способностей; более важным, однако, в такой момент являлось то, что его романтическое прошлое принесло ему невиданную популярность. В августе 1182 г. он двинулся на столицу. Магия имени сработала. За его появлением последовала сцена, напоминающая возвращение Наполеона с Эльбы; войска, посланные, чтобы остановить продвижение Андроника, отказались сражаться; их командующий Андроник Ангел сдался и присоединился к нему[139], и его примеру вскоре последовал адмирал, возглавлявший императорский флот на Босфоре. Люди покидали свои дома, чтобы приветствовать Андроника по пути; вдоль дороги выстраивались его сторонники. Прежде чем он пересек пролив, в Константинополе вспыхнуло восстание; одновременно вырвалась наружу вся подавленная ненависть к латинянам, накапливавшаяся последние два года. Началась резня – мятежники убивали подряд всех оказавшихся в городе латинян – женщин, детей, старых и немощых, даже больных из госпиталей, и весь квартал, где они жили, был сожжен и разграблен. Протосебаста нашли во дворце – насмерть перепуганный, он даже не попытался бежать; его бросили в темницу и позже, по приказу Андроника, ослепили[140]; юного императора и его мать доставили на императорскую виллу в Филопатионе и отдали на милость их родственника.

Их судьба оказалась хуже, чем они ожидали. Оказавшись победителем, Андроник проявил в полной мере другие стороны своей натуры – жестокость и грубость, о которых мало кто догадывался, не смягченные ни каплей сострадания, сомнений нравственного характера или простого человеческого чувства. Хотя и всемогущий, он еще не был императором; поэтому он начал методически и хладнокровно уничтожать всех, кто стоял между ним и троном. Принцесса Мария и ее муж были первыми; они умерли внезапной и загадочной смертью, но, несомненно, от яда. Затем пришла очередь самой императрицы. Ее тринадцатилетнего сына заставили собственноручно подписать ей смертный приговор, после чего ее удушили в ее покоях. В сентябре 1182 г. Андроник был коронован как соимператор; два месяца спустя юный Алексей встретил собственную смерть от стрелы, а его тело выбросили в Босфор.

«Итак, – пишет Никита, – все деревья в императорском саду были повалены». Оставалась еще одна формальность. В последние три года своей короткой жизни Алексей был помолвлен с Агнессой Французской, дочерью Людовика VII от его третьей жены Алисы Шампаньской. Учитывая их юный возраст – к моменту помолвки Алексею было одиннадцать, Агнессе десять, – брак не был заключен; но маленькая принцесса уже приехала в Константинополь, где ее перекрестили, дав ей более привычное для византийского слуха имя – Анна. С ней обходились с уважением, как с будущей императрицей. Она таковой действительно стала. В конце 1182 г. новый император, которому к тому времени исполнилось шестьдесят четыре года, женился на двенадцатилетней принцессе и – если хоть одному свидетельству его современников можно верить, успешно провел ночь[141].

Ни одно царствование не начиналось с таких злодейств; однако во многих отношениях Андроник сделал больше хорошего для империи, чем Мануил. Он искоренял административные злоупотребления, где бы и в какой бы форме он их ни находил. Трагедия состояла в том, что по мере того, как он постепенно устранял испорченные звенья из государственной машины, он сам все более и более погрязал во зле, упиваясь своей властью. Насилие стало его единственным оружием; вполне оправданная кампания против военной аристократии быстро выродилась в непрекращающуюся череду массовых и жестоких убийств. По словам одного из свидетелей, «он оставил виноградники Брусы увешанными не гроздьями, но телами повешенных; и запретил кому-либо снимать их для погребения, ибо желал, чтобы они высохли на солнце и качались на ветру, как пугала, которые вешают для птиц».