Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194

В следующем столетии ему предстояло появиться снова, но по-иному, еще более блистательно, когда сын Констанции – Фридрих – достиг зрелости. Хотя в истории он остался как император Западной империи, сам Фридрих никогда не забывал, что он является также королем Сицилии, и если одним его дедом был Фридрих Барбаросса, то другим – Рожеер II. Об этом постоянно напоминали пышность его двора, его львы, леопарды и павлины, его любовь к итальянским и арабским поэтам, его постройки и апулийские охотничьи домики, а прежде всего – его ненасытная артистическая и интеллектуальная любознательность, которая сделала его первым ренессансным государем Европы, на два века опередившим свое время, и снискала ему прозвище Чудо Света. Он еще раз доказал свою принадлежность к Отвилям, когда в 1215 г. доставил в Палермо два огромных порфировых саркофага, которые его дед семьдесят лет назад установил в Чефалу.

Два других саркофага из того же материала, но гораздо худшего качества уже стояли в соборе Уолтера из Милля. Один – специально приготовленный для Рожера II – в столице, когда ему отказали в праве быть захороненным в построенном им самим соборе, другой Констанция заказала для своего мужа после его неожиданной смерти в Мессине в 1197 г. Этот второй саркофаг был сделан плохо – при внимательном осмотре выясняется, что он склеен из четырнадцати отдельных частей, и Фридриху, видимо, пришло в голову, что это оскорбляет память его отца. Потому он перенес тело Генриха, все еще укрытое длинными прядями русых волос, отрезанных его вдовой в горе, в один из саркофагов, привезенных из Чефалу, а на его место положил тело Констанции, которая пережила мужа на год с небольшим; четвертый саркофаг – тот, который изначально предназначался для Рожера, – Фридрих сохранил для себя[165]. Там ему предстояло упокоиться после своей смерти в 1250 г., но в XIV столетии могилу вскрыли, чтобы поместить туда еще два тела – слабоумного Педро II Арагонского и неизвестной женщины.

Отец, дочь, зять, внук – достаточно естественная группа для фамильного склепа. И все же четырем персонажам, спящим в этих массивных гробницах, под мраморными и мозаичными балдахинами, наверное, нелегко лежать рядом – строителю нормандского королевства и его разрушителю, невольной виновнице его крушения и его последнему благодетелю. Ни один из них не желал и не заслуживал того, чтобы покоиться здесь. Генриха к моменту, когда он умер в возрасте тридцати двух лет, ненавидела и боялась вся Сицилия; Констанцию считали – несправедливо, но по понятным причинам – предательницей родины. Рожера, безусловно, любили, но он хотел быть похороненным в Чефалу, в подобающем ему антураже. Даже Фридрих, который в двадцать лет распорядился по поводу своего погребения, возможно, позже предпочел бы другое место – в Капуе, или Иерусалиме, или, лучше всего, на какой-нибудь одинокой вершине под необъятным апулийским небом. Но история Фридриха, блистательная и трагическая, входит в другую повесть. Наша история закончена.

Шестьдесят четыре года – небольшой срок для королевства, и, конечно, Сицилия могла бы существовать и дальше, будь Вильгельм II – его прозвище лучше опустить – более благоразумен или более плодовит. Вместо этого, будучи рабом своих пустых амбиций, он подарил страну ее самому давнему и упорному врагу – врагу, от которого все его предшественники со времен Роберта Гвискара успешно ее защищали. Королевство пало, но оно, собственно, было не завоевано, а отнято.

И все же, если бы даже Генрих VI не потребовал своего наследства, Сицилия не продержалась бы долго. Судьба абсолютной монархии с жестким централизованным правлением, подобную которой создали два Рожера, зависит от личностей ее властителей. И упадок королевства лишь отражал упадок самих Отвилей. Каждое новое поколение оказывалось слабее, словно холодная нормандская сталь размягчалась, а густая нормандская кровь становилась жиже под сицилийским солнцем. В конце, с появлением Танкреда, который благодаря своему незаконному происхождению избежал разлагающего влияния палермского двора, былая доблесть возродилась. Но слишком поздно. Сицилия была потеряна.

Возможно, с самого начала она носила в себе семена собственной гибели. Она была слишком разнородна, слишком эклектична, слишком космополитична. Она не сумела – и на самом деле не очень старалась – создать собственные национальные традиции. Патриотизм порой оказывается излишним и опасным; но он необходим для народа, борющегося за жизнь; когда настал час испытаний, патриотические чувства, которые могли бы спасти королевство, оказались слишком слабы. Опыт Сицилии доказал, что нормандцы и лангобарды, греки и сарацины, итальянцы и евреи могут счастливо сосуществовать под властью просвещенного и беспристрастного властителя, но не могут объединиться.