Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

К концу 1820 года стало очевидно — и по людям, и по принимаемым ими мерам, — что кабинет должен или измениться, или пасть. С уходом Каслри правительство Ливерпула получило серьезный удар. Стало также ясно, что его место придется занять первому противнику Каслри — Джорджу Каннингу. Каннинг был уже готов ехать генерал-губернатором в Индию, но не смог устоять перед соблазном занять высокий пост на родине. Никто не мог сравниться с ним в популярности или красноречии. Только у него хватало внутренней энергии и политического интеллекта, чтобы вести дела в Министерстве иностранных дел и одновременно возглавлять палату общин. Однако благодаря своим симпатиям к католикам он нажил много врагов. О Каслри говорили, что каждая произнесенная им речь приносила ему одного нового друга, — о Каннинге говорили, что он терял одного друга каждый раз, когда открывал рот. По словам Уилберфорса, хлыст его сарказма «сорвал бы шкуру даже с носорога». Он был постоянно погружен в заговоры и интриги. Казалось, он не мог «даже выпить чаю, не разработав для этого какую-нибудь хитроумную стратегию». В сущности, он проводил почти такую же политику, как Каслри, только делал это более напористо и явно. К большой досаде приверженцев старой школы, он был политиком другого типа. Он действовал открыто. То, что его мать была актрисой, не добавляло ему преимуществ, но ему не требовалось благородное происхождение, чтобы добиться успеха. Как только он занял место в кабинете, стали говорить, что он выглядит и ведет себя как премьер-министр. Веллингтон упоминал, что Каннинг способен в считаные минуты вывести его из себя. Он, как выразился один современник, «постоянно созидал и уничтожал». Многие говорят о разнице между тори, тяготеющими к вигам, и ультратори, но эти слова значат очень мало, и, пожалуй, лучше говорить о тех, кто поддерживал Каннинга, и о тех, кто его не переносил. Что касается лорда Ливерпула, то он, еще более сдержанный и отстраненный, чем когда-либо, придерживался золотой середины.

Лорд Ливерпул принял в свое правительство подкрепление в виде группы разочаровавшихся вигов под руководством лорда Гренвилла, искавших должностей и жалований. Маркиз Бэкингем получил герцогство, а один из его помощников — место в кабинете министров. От этого выиграли все. Правительство Ливерпула еще более оживилось благодаря уверенному восхождению Роберта Пиля. Пиль стал главным секретарем Ирландии в возрасте двадцати четырех лет и, по общему мнению, хорошо себя зарекомендовал. Он в самом деле прекрасно справлялся со своими обязанностями и в 1822 году впервые вошел в кабинет в качестве министра внутренних дел. Тогда же к кабинету присоединился Уильям Хаскиссон из Торговой палаты. Смена состава оказала на правительство благотворное, хотя и не мгновенное действие. Оно стало казаться более сильным и выносливым, наполнилось энергией новых устремлений. Некоторые наблюдатели не соглашались с тем, что «та Тварь» может измениться. «Конечно, — писал Коббет, — когда один умирает или перерезает себе горло (как это случилось с Каслри), на его место приходит другой. Сущность явления от этого не меняется».

Всякий, имеющий глаза, чтобы видеть, или уши, чтобы слышать, понимал, что происходит. Стихи Шелли и Байрона, проза Уильяма Хэзлитта рождали в обществе язвительные и угрюмо-циничные настроения, а также презрение к гнусностям власть имущих. Роберт Саути гневно называл их «людьми с больным сердцем и развращенным воображением, чей образ мыслей, всецело отвечающий их образу действий, восстает против священнейших таинств человеческого общества». Трудно не ощутить стоящую за этим силу возмущения против аристократии и «тупоумных сквайров» — а были они вигами или тори, авторов нисколько не интересовало. В этот период в печати выходило не менее 19 воскресных газет. Подстрекательские брошюры и листовки, критикующие правительство, пользовались огромным спросом, и новый король подвергался в них не менее жестоким оскорблениям, чем Ливерпул или Каннинг. Законодатели жили словно на краю вулкана. Впрочем, Каннинг искренне наслаждался этим неудобным положением и, в отличие от своего предшественника, охотно заигрывал с публикой всякий раз, когда того требовал случай.

Наличие собственного мнения в описанном выше виде было, по сути, отличительным признаком среднего класса, постепенно обнаруживающего свою силу. Дело было не в политике как таковой — хотя вопрос о подоходном налоге вполне мог разбудить спящего зверя, — дело было в соблюдении общепринятого кодекса долга, бережливости и трудолюбия, нарушение которого могло иметь самые ужасные последствия. Отныне все имеющие право голоса составляли средний класс.