Расцвет реализма

В 1876 г. Успенский высказывает очень важную мысль о том, что работа для других должна стать задачей всей жизни, в такой работе — источник «счастья», «радости», «в этом все». Автор подчеркивает ряд характерных особенностей своих героев. Им присуще единство слова и дела, они чужды отвлеченному, книжному пониманию жизни. Служение народу для них — не забава, не минутный эксперимент, не обязанность, не «экскурсия в народ» и не искупление грехов с помощью народа, а внутренняя и постоянно действующая потребность, которая осуществляется в будничных делах, в заботах о конкретных людях. Наконец, их деятельность основывается на изучении «самой сути народной жизни». «Реальная работа для реальной справедливости в человеческих отношениях» — это требование Успенского может показаться узкой либеральной программой. В действительности же в нем заложен очень глубокий философско-этический смысл. Дело в том, что вся русская история, по убеждению писателя, научила людей «ни во что не ставить отдельную личность и ее мелкие человеческие интересы». «Во мне самом, — говорит автор записок „Три письма“, — та же история воспитала отсутствие уважения к самому себе с моими „ничтожными“ интересами…» (4, 328). Российские условия «обработали» людей «для беспрекословного повиновения и служения чему-то», уничтожили «самый зародыш протеста во имя каких бы то ни было человеческих прав». Успенский ставит коренной вопрос общественной этики и практики: способен ли такой человек, превращенный в букашку, привыкший жить, покоряясь чужому приказу, отдаваясь неведомому и не думая о себе, служить другим — общественному благу, народу, быть энергичным и мужественным, последовательным борцом? Найдет ли подобный человек «дорогу» или хотя бы «тропинку» между общим и личным, между «эгоизмом личным» и служением человечеству? Успенский отрицательно отвечает на эти вопросы. Если у личности нет собственного «эгоизма», нет дерзости защищать свое «я», то тем самым она лишается возможности понимать и отстаивать чужие интересы («в другом надобно ценить то, что ценишь в себе, а мы в себе лично не находили ничего ценного…»). У подобного человека, говорит автор, «нет материала для общественного дела».

На почве многовекового господства самодержавно-крепостнического строя, названного Успенским «бесчеловеческой действительностью» («Волей-неволей»), возник уродливый альтруизм. Сущность его — мертвое и книжное, отвлеченное и казенное служение возвышенным идеям во имя человечества и незнание окружающей реальной жизни, неприязнь к конкретным нуждам конкретных людей, неумение их удовлетворить, бессилие перед ними. Малодушным носителям такого бесплодного альтруизма Успенский противопоставляет людей «простого, прямого, близкого долга», деятелей с «живою любовью к ближнему». Здесь сформулировано одно из правил русских революционеров. Надо уметь не только терпеливо ждать и готовить приход «серьезного времени». Следует и сейчас, в данную минуту приносить «пользу людям», а не сидеть сложа руки. Левицкий (т. е. Добролюбов) из «Пролога» Чернышевского утверждает, что «никакое положение дел не оправдывает бездействия <…> всегда надобно делать все, что можно».[596]

Успенский искал условий для всестороннего развития человеческой личности, ее потребностей. Он понимал, что развитие личности — залог и расцвета ее сознательной, активной и плодотворной общественной деятельности. Автор «Волей-неволей» так формулирует свое основное этическое требование, обращенное к тем, кто призван служить народу: Тяпушкин может «найти собственную свою личность» только «в действительном общественном деле» (8, 584), т. е. в служении тому, чтобы народу было хорошо. Именно такое служение разовьет личность, преобразует ее природу, наполнит ее счастьем высокого общественно-нравственного удовлетворения. Вывод Успенского бил по индивидуализму и «пассивизму», отвергал аскетизм, порывал с теориями и практикой жертвенного альтруизма. Трудность служения народу, предупреждал Успенский, в том и состоит, чтобы суметь не испугаться, не утомиться и не пропасть в обстановке живой, а не выдуманной действительности, в условиях, когда народное горе предстает не вообще и издалека, а рядом, в конкретных и многообразных повседневных страданиях людей.