Расцвет реализма

Успенский нарисовал исчерпывающую картину трагического положения крестьянских масс в условиях капитализма и крепостнических пережитков. Ошеломленный результатами собственных исследований народной жизни, Успенский должен был прийти и пришел к признанию безысходности положения крестьянства. То, что ему было особенно дорого, с чем он связывал свои идеалы, — трудящееся крестьянство — получило у него безотрадную оценку. Это явилось одним из источников духовной драмы писателя. Не могли радовать его и результаты революционной борьбы интеллигенции. «В течение десятилетий после 1861 года русские революционеры, геройски стремясь поднять народ на борьбу, оставались одинокими и гибли под ударами самодержавия».[602]

«Постоянно остаешься в пустыне и один, не с кем сказать слова», — признается Успенский, откликаясь на арест близких и дорогих ему людей (13, 394).

Перед Успенским возникал мучительный для него вопрос. Он благоговел перед активными борцами со злом, преклонялся перед красотой самопожертвования. Но спрашивал себя: революционер ли он сам, способен ли он побороть в себе успокоительное желание «не соваться» и от слов перейти к делу, пожертвовать собой? Или же он «напуган», предпочитает сидеть в Чудове и «пописывать»? (14, 23–24). Писатель глубоко скорбел, что не может быть с теми, кто с оружием в руках борется за счастье народа. «…все у меня расхищено: осталась одна виновность пред всеми ими (революционерами, — Н. П.), невозможность быть с ними, невозможность неотразимая, — осталась пустота, холод и тяжкая забота ежедневной нужды…» (13, 398).

Глубоко страдая от неудач революционеров, хороня с их провалом и гибелью свои лучшие чувства и заветные надежды, Успенский вместе с тем убеждался в слабости сил, которые вели борьбу за освобождение народа. «А душа-то народа опустошается, да, опустошается. А как бороться? И есть ли такая сила? Я сейчас не вижу, не вижу…».[603]

Угнетающе действовало на писателя «мерзкое настоящее» — политическая реакция 80-х гг., ренегатство интеллигенции, ее измена идейному наследию 60–70-х гг., всесилие мещанских вкусов и воззрений в журналистике и искусстве, в общественном поведении. В письмах Успенского конца 80-х и начала 90-х гг. постоянно встречаются жалобы на тяжелое нравственное состояние. «Нехорошо, мучительно жить в России теперь, и я не посоветовал бы такой жизни врагу» (14, 91). Успенского давила и терзала цензура, которую он сравнивал с тюрьмой или полицейским участком. «Россия и русская жизнь и русская мысль заперты в душном чулане…» (там же). Порой писателя охватывало «тупое отчаяние». Он порывался бросить изнурительную литературную работу на «лавочку», оставить тяготившую его своим «эгоистическим началом» семью, уехать в Сибирь и поступить там на службу, опомниться от повседневной суеты. Но ему так и не пришлось опомниться. Он чувствовал, что у него уже нет сил и условий для такой работы, которая была бы, по его понятию, достойна больших и сложных задач, поставленных жизнью. Это еще более усиливало его страдания. Ему «тошно и жутко», «сухо и холодно» жить на свете: «…ничего путного уже не напишу, нет источника…»; «…писать нечего, кроме повести о лютых скорбях»; нет «литературного уюта», «холодно, одиноко и скучно».

Непосредственным источником душевной катастрофы писателя явился потрясший его голод двадцати приволжских губерний в 1891–1892 гг. Успенский принимал горячее участие в сборнике «Помощь голодающим» (1892), следил за сбором средств. Голодовка, как он говорил, «затмила» все его темы. В произведениях, посвященных голоду, писатель рассказывал о «последней странице» в истории истощения всех хозяйственных средств крестьянства («Бесхлебье», «Плачевные времена», «Что-то будет дальше?» и др.).

1 июля 1892 г. Успенский был помещен в петербургскую психиатрическую лечебницу, а затем переведен в Колмовскую больницу, недалеко от Новгорода. Последние два года своей жизни Успенский провел в Новознаменской больнице около Петербурга. Скончался он 24 марта (6 апреля) 1902 г. Похоронили писателя на Волковом кладбище рядом с М. Е. Салтыковым-Щедриным и Н. В. Шелгуновым.