Расул Гамзатов

...Я думал о событье давних дней,
Что не вернёшь ничто и не поправишь,
Что нету даже праха тех людей,
Чьи пальцы знали холод этих клавиш.

И молчаливый траурный мотив

Плыл над землёй, где столько льётся крови,
И, потрясённо голову склонив,
Ему внимали Моцарт и Бетховен[100].

Поэт из Хиросимы поведал Расулу Гамзатову свою трагедию:

«В день этой неслыханной беды я был в отъезде. Когда вернулся, то не нашёл ни дома своего, ни города. Не нашёл ни жены, ни детей, ни родных. Не нашёл их ни убитыми, чтобы похоронить, ни ранеными, чтобы прижать их к груди. Так и не пойму — в пыль ли, в золу ли они превратились. Но и поныне их тени бродят по улицам города. Я думал: “Всё кончено. Покончу с собой”. Но страшное горе подсказывало мне стихи. Я пишу их все двадцать лет. Иначе я давно бы покончил с собой. Нет конца печальной песне о Хиросиме!»

Расул Гамзатов посещал Хиросиму несколько раз. И всегда это была новая боль. Тревога за судьбы человечества вновь и вновь влекла поэта к перу, как несчастного поэта из Хиросимы. Образ мира был запечатлён в трагедии города, драма человечества — в образе девочки Садако. Неприятие войны и страданий, горестных потерь и обугленных судеб рождали произведения, которым было суждено войти в большую литературу.

Там же, в Хиросиме, на листки блокнота лёг набросок стихотворения, ставшего в будущем знаменитыми «Журавлями».

Поэзия оставалась верной спутницей Расула Гамзатова. Она спасала его в самые трудные минуты, разделяла его радости и печали.

Его пребывание в Японии ещё продолжалось, когда из Дагестана донеслась скорбная весть.

Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова...
Но сердце поняло: «Нет больше мамы»...

Мама! В ночь мучительную ту

Я, твой сын, с тобою не был рядом.
Тщетно ты меня искала взглядом,
Уходя во тьму и немоту[101].

МАМА

Кончина матери оглушила Расула Гамзатова. Он не мог в это поверить даже в Хиросиме, где погибли десятки тысяч матерей.

Старой люльке пустовать не нужно,
Без детей, мол, в доме нет тепла...
Прошептала нам: «Живите дружно.
Помните меня». —
И умерла.

...Как ты просила — камень самый скромный

Могильный холмик осеняет твой.
Но для меня и неба свод огромный,
И всё вокруг — твой памятник живой[102].

«Моя мать Хандулай была обычной и неграмотной женщиной, — писал Гамзатов. — Родила четырёх сыновей, двое из которых сложили головы на полях Великой Отечественной, вырастила дочь, была хорошей соседкой для соседей, надёжной и отзывчивой родственницей для родных».

И ещё она была надёжной опорой для своего мужа — большого поэта Гамзата Цадасы, который прожил славную, но трудную жизнь, и Хандулай разделила её с ним.

Расул Гамзатов вспоминал прощальные слова отца: «Я ухожу туда, где буду всем обеспечен и от всего защищён, — говорил он. — Ты, Расул, теперь старший в доме, и потому не огорчай и не давай огорчать мать. Береги её покой и не укорачивай остаток дней недостойным поступком и опрометчивым словом».

А когда надел он первый орден,
Он сказал нам:
— Надо б награждать
Тех, чей подвиг молча благороден.
Ордена заслуживает мать...

А когда за столбик первых строчек

Дали мне в газете гонорар,
Мама, я тебе принёс платочек...
Как ценила ты мой скромный дар![103]

Никто не может дать матери столько, сколько даёт она. Мать дарит жизнь, заботу, ласку, бесконечную любовь. Расул Гамзатов не уставал писать и говорить о матери, о неоплатном сыновнем долге.

«Волнение, которое вызвал у меня образ моей матери, вначале было явлением внутренним, моим личным, впоследствии оно стало и внешним, всеобщим. Я писал о своей матери, о её коротких радостях и больших печалях, о её недолгой молодости и ранних сединах. Я писал о её шалях, которые ей приходилось часто красить в траурный цвет. Но потом я написал о светлых песнях матерей, которые они пели от колыбели до кончины сыновей. Ибо тот, кто забывает песню матери, забывает и родной язык — так говорил мне отец. Я всегда выделял три песни.