Расул Гамзатов

«Тому, первому послевоенному набору очень повезло, — вспоминал Расул Гамзатов. — Какая атмосфера товарищества была, какой дух братства, какие учителя нас учили!.. Москва и Литературный институт научили меня держать в руке перо, научили меня сидеть, склонившись над белой бумагой, научили меня любить и ценить святое чувство недовольства собой. Москва, Литературный институт открыли мне доселе неведомые тайны поэзии. Там я понял, что долгое время принимал за золото стёртые пятаки».

В своём неизменном берете, с трубкой, как у Сталина, Антокольский открывал студентам целые миры неизвестной им поэзии, учил правилам стихосложения, делился своим опытом, рассказывал о больших поэтах, о Марине Цветаевой, с которой близко дружил, а после занятий хлопотал в издательствах о публикации их стихов.

«Древнегреческую литературу нам читал добрый седенький старичок Сергей Иванович Радциг. Он все античные тексты знал наизусть, читал нам большие куски по-древнегречески, был влюблён в древних греков, любил говорить о впечатлении, которое они производят на него. Читал он стихи древних так, будто сами авторы слушали его, будто боялся, что вдруг ошибётся, как мусульманин боится перепутать стих Корана. Он думал, что всё, о чём он говорит, мы давно и хорошо знаем. Он даже в мыслях не допускал, что можно не знать “Одиссеи” или “Илиады”. Он думал, что все эти ребята, только что вернувшиеся с войны, четыре года перед этим только и делали, что изучали Гомера, Эсхила, Еврипида. Однажды, увидев, как мало ребята знают, он чуть не заплакал. Особенно его удивил я. Другие всё же кое-что знали. Когда он спросил меня о Гомере, я начал рассказывать о Сулеймане Стальском, помня, что Максим Горький назвал Сулеймана Стальского Гомером двадцатого века. С сожалением посмотрел на меня профессор и спросил:

— Где же это ты вырос, что даже не читал “Одиссею”?

Я ответил, что вырос в Дагестане, где книга появилась лишь недавно. Чтобы сгладить свою вину, я без стеснения назвал себя диким горцем. Тогда профессор сказал мне незабываемые слова:

— Молодой человек, если ты не читал “Одиссею”, то тебе далеко до дикого горца. Ты ещё просто дикарь и варвар».

Юрий Борев, тоже учившийся в те годы в Литературном институте, вспоминал, как профессор Радциг даже заплакал, когда Гамзатов не смог ответить, что на щите Ахилла были изображены сцены времён года.

Гамзатов принялся его утешать, обещая всё выучить и всё узнать. Он так и сделал, он учил всё, что педагоги считали важным для своих студентов. Тем более что это было интересно, увлекало и вдохновляло. Эта бесценная школа выдающихся личностей, эти вершины литературы остались с Гамзатовым на всю жизнь. Спустя годы, обретя поэтический опыт, он будет заново открывать для себя то, что впервые узнал в Литературном институте. И с благодарностью вспоминать своих профессоров — выдающихся учёных Геннадия Поспелова, Сергея Шамбинаго, Валентина Асмуса, Сергея Радцига, Бориса Фохта, Сергея Бонди, Александра Реформатского, Василия Сидорина.

«Я, конечно, плохо отвечал вам на экзаменах, так как плохо ещё говорил по-русски, — писал Гамзатов, став уже знаменитым поэтом. — Но мне кажется, что экзамены мои ещё не кончились. Иногда мне снится, будто я снова сдаю трудные для меня экзамены, проваливаюсь, остаюсь снова на первом курсе».

БРАТСТВО ПОЭТОВ

Царившая в институте аура настоящей литературы просветляла сердца молодых поэтов. Но и за оградой, на Тверском бульваре, их повсюду встречали классики. С одной стороны, их ждал Гоголь в окружении героев своих произведений, с другой — Пушкин с бессмертным изречением «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», начертанным на пьедестале. После яростных диспутов о поэзии и поэтах, после жарких обсуждений студенческих стихов, когда каждый отстаивал своё поэтическое «я», взгляд Гоголя или Пушкина легко остужал полемический задор, стоило лишь сравнить свой предел с беспредельностью гениев.

Владимир Тендряков, живший в общежитии в одной комнате с Расулом Гамзатовым, писал в «Охоте»:

«Это, должно быть, самый маленький институт в стране; на всех пяти курсах нас, студентов, шестьдесят два человека, бывших солдат и школьников, будущих поэтов и прозаиков, голодных и рваных крикливых гениев. Там, где некогда Маяковский играл на бильярде, у нас — конференц-зал, где пьяный Есенин плакал слезами и рифмами — студенческое общежитие, в плесневелых сумрачных стенах бок о бок двадцать пять коек. По ночам это подвальное общежитие превращается в судебный зал, до утра неистово судится мировая литература, койки превращаются в трибуны, ниспровергаются великие авторитеты... Вокруг института, тут же во дворе дома Герцена и за его пределами жило немало литераторов. Почти каждое утро возле нашей двери вырастал уныло долговязый поэт Рудерман.

— Дайте закурить, ребята.

Он был автором повально знаменитой:

Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!..»