Ратное счастье

Теперь он не выглядит таким жалким и безобидным, как издали. Это уже — реальная угроза всему живому. Но, черт возьми, если бы это не был враг, можно бы было отдать должное мастерству механика-водителя: тут могла пройти машина только умельца высокого класса — смельчака и удачника. Два идущие за первым отстали: один из них дымился жирно, как салотопный завод. Остальные, зализывая раны, все еще безнадежно копошились в глине где-то там внизу, у подножия высоты, едва миновав исходный рубеж атаки.

Пушки били прямой наводкой — внакладку, внахлест, рикошетом, не раз брали настырный «утюг» в вилку, а он, точно издеваясь над артиллеристами, как-то уж очень скоро проскочил зону заградогня и, прорвавшись к самой траншее, сделал изумительный вираж на левой гусенице и пополз вдоль фронта, чуть ли не по самой кромке нашего бруствера.

Фашистский танкист отлично сознавал, что он теперь неуязвим для пушек, и потому безбоязненно подставлял фронту правый открытый борт. В самом деле, не будет же артиллерия бить по нему в упор, явно рискуя задеть своих.

Как гусиная шея, дергается тонкий хобот танкового орудия, стреляет неизвестно куда. Мелкокалиберные снаряды с визгом проносятся над самой землей слева направо, вдоль фронта перед нашими позициями. А кажется, что черное жерло пушки направлено прямо мне в грудь. Развоевался... один в поле. Да, но надо все-таки его как-то остановить!..

Кто-то меня окликает. Кажется, ротный Самоваров или даже сам комбат. Тормошит Соловей. Но я отмахиваюсь.

Где же кум Вахнова — бронебойщик Басков? Где его ружья? Где стрелки? Гранатой сбить гусеницу с катков... как там они правильно называются... Или, пропустив, поджечь бутылкой эти самые... бензобаки... Неужели не найдется смельчака? Опять психологическая загадка ойны — танкобоязнь? А под Белгородом летом, говорят, их пехота наша как орехи щелкала...

Соловей дергает меня за плащ-палатку — и очень настойчиво. Тычет пальцем вперед, вниз, в лощину. Немецкая пехота, с двух сторон обтекая застрявшие танки, снова карабкается по склону.

— Огонь!

Опять начинает Пряхин, потом Забелло, и... пошла карусель по кругу. Молодцы! Молчит один Вахнов. Понятно. Я слушаю свои пулеметы во все уши. Соловей перечисляет: Осинин, Приказчиков, Медведев... (Вот ты и скажи, что голоса у «максимов» одинаковы!.,) Умолкает Забелло — самый важный на краю левого фланга роты Игнатюка. Сердце замирает: что там? Задержка? Ранены? Погибли? Ожил!.. Фу, отлегло. Ленту, наверное, меняли... Молодчаги. Но Осинин-то, Осинин, который при первом знакомстве так не понравился ни мне, ни комбату — квелый, равнодушный, сонный. А тут откуда что взялось — точно подменили парня: пулемет режет, как молния. И какими экономными очередями! И какой ритм — удар, молчание, удар, молчание — с Забелло чередуется. Пули идут по самой земле, вздымая неопрятными снопами жидкую грязь: наступающих с пригорка как ветром сдувает. Ах, молодец!.. Да и остальные... Соловей, довольный, что все пока ладно и ему не надо никуда бежать под огнем, фамильярно мне подмигивает и поднимает большой палец вверх: вот, дескать, мы как.

Стрелки отстреливаются вразнобой. Довольно жидко. Самоваров распоряжается где-то совсем рядом. Я его не вижу, но то и дело слышу басовитый требовательный голос ротного.

Настырный танк теперь почему-то стоит. В тридцати метрах от позиции Вахнова. Нет, даже, кажется, ближе. И пушка его молчит. Зато танковый пулемет лает взахлеб. Пули, как и снаряды, несутся перед фронтом: какая польза, кому вред от такого огня? Переоценила я «героя».

Фашистская пехота опять откатывается. Пулеметы умолкают в обратном порядке: Медведев, Приказчиков, Осинин, Забелло. Пряхин умолк еще раньше — без подсказки сообразил, что фронтальный огонь с расстояния — не гроза. Нет, ты скажи, какие они умники... Да, но зато Вахнов!.. Ну погоди, неслух!.. А танк...

Ага, он, оказывается, на что-то напоровшись, застрял! Ура!.. Раскачиваясь, пытается дать задний ход, встает на дыбы, как норовистый жеребец. Кланяясь тупой мордой в землю, опять вскидывается на дыбы. Да что же его не пристукнут, в конце концов?

На правом фланге батальона все вдруг сбилось и перемешалось. Это сразу несколько «катюш» сыграли по исходным позициям немцев. Там теперь не разберешь ни земли, ни неба. Слева и прямо по фронту бьет артиллерия всего полка: по танкам, по лощине, хлещет бризантными по автоматчикам. За нейтралкой встают и оседают огромные тучи земли и дыма: дальнобойные громят вражеские батареи. В ушах у меня что-то булькает, как после неосторожного купанья. По логике, я должна оглохнуть уже по крайней мере трижды. Но я все еще слышу. И не только слышу, но и соображаю наконец, что застрявший над вахновской позицией танк из траншеи гранатой не достанешь: правая гусеница почти на бруствере, как ты по ней долбанешь? Левая — недосягаема. А бить гранатой по броне бесполезнее, чем из пушки по воробьям. Поджечь? В такой близи? Ведь буквально навис над траншеей. А если нет бутылок? А если трут отсырел? А если... Что это?! Человек на бруствере!.. Во весь рост...