Ратные подвиги простаков

Последнее замечание, однако, не вызвало улыбки: очевидность войны была явной, и один только вид марли, орошенной человеческой кровью, мог каждого омрачить. Нижние чины выражались осторожно, слова их были проникнуты деловитостью и подступали скорее к сердцу, чем к разуму. Нижние чины продолжали дальнейший путь в увеличенном составе, и, присмиревши, они неожиданно остановились у невысокого холмика: могила была еще свежей. Вырытая наспех под огнем, она имела глубину в несколько десятков сантиметров: зеленая гимнастерка отчетливо просачивалась сквозь насыпь, а торчавшие на поверхности подошвы массивных ботинок с конусовидными шляпками специальных гвоздей были отшлифованы ходьбой по песчаному грунту. Гвозди на подошве стояли стройно, подтверждая строгий вкус сапожного мастера.

— Прочно эта подошва наступала на землю! — со вздохом произнес Михаил Пафнутьев. — Кругом немец — железный человек!

— Стоял железный человек на железе, а все равно повалился, — мрачно добавил Илья Лыков.

— Ничего, друзья мои, на свете нет прочного! — воскликнул Павел Шатров. — Сталь железо ломает, а ржавь его ест! В нашей сельской местности…

— Ах, оставь ты свою сельскую местность! — гневно вскричал Илья Лыков и отошел от могилы неизвестного. В словах Павла Шатрова о том, что сталь ломает железо, он чувствовал правду, но чтобы в мире не было ничего прочного, — это было ложно.

Илья Лыков постепенно начинал понимать слова Стыка о поражении русского войска: поражение было необходимо, чтобы сломить произвольный деспотизм русского самодержавия. Но ведь Стык ничего не сказал. А Илья Лыков в свою очередь ничего у него не спросил, что думает Стык о Германии, где есть территориальное благоустройство, а прочности все же нет. В прочности положения немецкого благоустройства Илья Лыков окончательно усомнился. Стыка вместе с ним не было, но его наблюдательность и проникновенность не могли, разумеется, не искать ответов на поставленные вопросы самостоятельно. Он шел по немецкой территории, устремившись вперед, не замечая ничего, кроме косматого, опустошенного и побуревшего неба. Его настиг Павел Шатров.

— Я, Илья Максимович, хотел тебе сказать, что в нашей сельской местности тоже есть солнце и горизонт.

Илья Лыков не удостоил ответом своего друга. Правда лежала где-то в стороне — он это чувствовал, однако и монолог его друга тоже не являлся ложью; что немцы опережали русских, являлось неоспоримым фактом, но в немецком продвижении вперед была только уверенность, а не прочность. Илья Лыков силился отыскать причины, но чувствовал, что для этого у него не было ни опыта, ни познаний: он мало читал и немного видел.

Первые часы пребывания на немецкой территории его научили многому, но вместе с тем он углубился в сомнения: ради чьей же победы Стык желал поражения русской армии?

Илья Лыков устал от размышлений и вместе с друзьями направился к полку, смыкавшемуся в колонные построения. Бледные лучи просачивались сквозь седые облака: энергичное солнце не могло осилить надвигающегося мрака. На горизонте бурели леса, чернели поверхности водоемов, зеркальная гладь заменялась мелкой зыбью. Населенный пункт, не походя на русскую деревню, утопал в рощах с подстриженными деревьями. Усадьбы отделялись одна от другой приличным расстоянием, они были обрамлены насаждениями, но не заборами. Располагались усадьбы произвольно, каждая из усадеб ютилась у ложбин, превращенных в водоемы. Ветер угонял седые облака на восток, и горизонт на западе от перехода солнца на его сторону окончательно просветлел. Горнист проиграл сбор, коленчатый, но одногласный: двести двадцать шестой пехотный землянекий полк расположился на ночлег.

Превосходство немцев понимали все, но столицу их по-прежнему имели в виду. Илью Лыкова и Павла Шатрова встретил Иван Бытин, сопровождаемый Скадником.

Глухонемой отрок окончательно преобразился: его одели в солдатскую гимнастерку, доходившую ему до колен, и подпоясали ремнем с двуглавым орлом на медной бляхе. Погоны с его плеч сползали на спину. Приветствуя появление друзей, он взял под козырек своего деревенского картуза. Скадник чему-то радовался, нечто немецкое его также удивило. Он расстегнул ворот рубашки и из-за пазухи вытащил то, что, по его мнению, следовало показывать всем: это была трубка из фаянса, с цветными рисунками и длинным розовым мундштуком.