Ратоборцы

Трудное будет сегодня вече. Давно уж не бывало такого. Мирно, видать, не разойдутся. Ибо неслыханное предстоит дело: самому на себя господину Великому Новгороду ярмо переписи ордынской взвалить, иго злой дани татарской надвинуть. С тем ведь и приехал Ярославич. Ну что ж! Пускай хоть и великий князь, пускай и с послами татарскими приехал, а ведь тою же дорогою и отъехать может, если только господину Великому Новгороду зазорно будет голову свою, доселе никому не поклонную, под ханский дефтерь подклонить. Боялись ли они хоть кого-либо на свете, господа новгородцы? Да никого! Только бы городу всему — и с пригородами, и с младшим братом Псковом — за одно сердце быть. Однако и сегодняшнее вече, как многие прежде того, «раздрася на ся», раскололось. И вот что диво: на сей раз бояре да купцы именитые — пояса золотые, — те не против князя, а на его руке, а те, кто, бывало, валом валил за него, меньшие люди, простая чадь, — они и слышать не хотят, вопль подымают на князя, на татар.

Сермяги, полукафтанья, армяки, полушубки у всех накинуты на одно лишь плечо — на левое: древняя русичей привычка: правая рука чтоб к мечу, к бою — без помехи! Цветные нагрудные петли кафтанов — длинные, обоесторонние — у многих уже порасстегнуты: добрый молодец новгородский, да и крепкий мужик-подстарок, а короче сказать — любой матерой вечник, — он уже расправляет на всякий случай могутные свои плечушки!

Суконные шапки с косыми отворотами, пуховые шляпы, стеганые яркие колпаки, отороченные мехом, — у одних натянуты по самые уши, а у других даже за пазуху спрятаны: не потерять бы, когда по-доброму не уладятся. А где ж — по-доброму?! Уж слыхать в народе: богачины пузатые — они сегодня из-за того по князю по Александру велят кричать клевретам своим, что по нраву им татарская раскладка пришлась: татарин поголовную дань требует, одинаковую с любого, — богатый ты или бедный: попал в перепись — и плати! — не по достатку! Вот они и согласны, купцы, бояре: себе — легко, а меньшим — зло!.. Тут им и господина Великого Новгорода не стало, ни дома Святой Софии, и нет от них крику, чтобы на татарина всем народом подняться: боятся животы свои разорить, над мошной трясутся!.. Переветники, изменники Великому Новгороду!

Несмотря на свежий ноябрьский ветер, дующий с Волхова, без шапки стоит, студя большое чело и возлысую, седую голову, посадник Михаила Степанович.

Да и все они, кто сидит на уступчатых скамьях вечевого помоста, в своих лоснящихся на солнце меховых шапках: и тысяцкий Клим, и старые посадники, и княжие бояре, и бояре владычные, и старосты всех пяти концов новгородских, и купецкие старосты иванские, — все эти именитые господа, вящшие мужи новгородские, они с поклоном снимают головные уборы, как только выйти им на край помоста хотя бы и с кратким словом к господину Великому Новгороду.

Один только князь не сымает во время речи свою соболью, с парчовым золотым верхом, круглую шапочку: ну, так ведь князья — они ж народ пришлый, не свой, не новгородцы. Да и шапка соболья, златоверхая, — то им как бы вместо венца: такую князь, он и в церкви не сымает… Купечество, пояса золотые, — на скамьях же, с боярами наравне.

Вот Садко, гость богатый, повыставлял в толпе своих молодцов, во главе с ключником своим, городским, а сам как ни в чем не бывало, — будто и люди те не его, — сидит наравне с боярами на скамье вечевого помоста, сцепив руки, унизанные перстнями, смежив ресницы, и словно бы не слушает, что говорит князь. А между тем зорко всматривается из толпы ключник гордеца купца, как сцепляются у хозяина пальцы, и зависимо от того подает знак своим — либо вопить и горланить, либо угомониться.

А вот и старый резоимец, кровавый нетопырь-кровопийца, ростовщик-боярин из роду Мирошкиничей, — он тоже здесь, под защитою наемной своей ватаги — боярчат, прокутившихся и залезших к нему в неоплатные резы, или же купцов удалых, у которых товар пошел тупо, и вдались ростовщику; под защитою, наконец, и бесчисленной челяди своей, да и всяких продажных горланов и проходимцев.

А те, что мятутся, вопят и ропщут пред ними, внизу, на вечевой площади, меж стеной кремля и храмом Святой Софии, — они как бы опутаны все незримою мотнею исполинского невода и мечутся, влекомые ею, а им кажется, что своей собственной волей. И крылья этого огромного незримого невода — они там, на помосте, в этих боярских да купеческих, унизанных перстнями неторопливых и умелых руках.

Однако бывает, что и затрещит, что и лопнет вдруг эта народообъемлющая мотня боярского невода, и ринется оттуда народ, и тогда — горе, горе владыкам великого города, а беда и самому городу!

Правда, не только по боярам, по верховодам, по золотым поясам стаивали на вечах. Каждое вече расстанавливалось по-разному: глядя по тому, какое дело вершилось, в какую сторону качнулся народ.

Выстраивались: Торговая, Заречная сторона, онполовцы, против Софийской или Владычной стороны, и тогда казалось, будто и самые души, самые помыслы новгородцев навеки развалил на два стана этот желтый, широкий, даже и на взглядто студеный Волхов.