Ратоборцы

И отошел.

— Прощайте, сыны! — проговорил князь, одного за другим на краткий миг привлекая головою к плечу своему и целуя.

— Прощай, государь! Прощай, отец! — один за другим ответствовали ему сыновья и, поклонясь, отходили.

Опустя очи долу, пасмурные стояли все четверо Даниловичей.

Старший, Лев, — могучий мышцею и уже отведавший битвы юноша. Был тот Лев и лицом, и обликом, да и складом души своей более в деда своего, Романа Мстиславича: ростом не так велик, а плечьми широк, с головою крупной и угловатой, темноволосой и коротко остриженной; лицом красив, черноок; нос немного с горбиною. В битве старший Данилович являлся яр, в гневе — лют, а и гневлив не по возрасту! Скрытен. И не столько дружили с ним, сколько опасались его молодые сыны боярские, да, пожалуй, и братья!

Двумя годами по нем — Роман. Сей Данилович был не отрок уже, но еще и не юноша. Стройный, гибкий и темно-русый. Душой бесхитростен. Любил прямые пути. Слова своего не ломал. Бывало, накатывало и на него, но отходчив был Роман и не злопамятен.

Двенадцатилетний Мстислав, златокудрый и синеокий, пылкий и звонкоголосый мальчуган, любимец дяди своего, Василька, бояр всех, да и матери баловень, был лицом похожее всех на отца, но и сильно пробивалась в нем гордая и кипучая кровь синеокой бабки, отцовой матери, Анны Мечиславовны, вдовы Романа Великого, в девичестве княжны польской.

Однако дядько Мирослав, тот более, чем ко всем остальным княжичам, прилепился душою к младшему Даниловичу, одиннадцатилетнему Шварну. Шварно — то было княжое имя ему. А христианское — Иоанн.

Четыре года всего назад были княжичу постриги, и посадил его старый Мирослав на коня, и перевели на мужскую половину. И великое было веселье в Холме!

Немного хлипок был здоровьем и тонкокостного склада младший. Но всячески старался укрепить и закалить светлорусого своего любимца Мирослав.

— Погодите еще, — говаривал Мирослав, — возрастет мой Иван Данилыч и бестрепетен будет в битвах! Но к православным столь же легкосерд будет, акы отец!

Легкой, стыдливой поступью подошла проститься Дубравка. Девочка была точно ландыш. Ей еще и десяти не было.

Князь положил свою ладонь на худенькое плечо, и она вся так и приникла к нему. Отец дотронулся рукою до золотых косичек, переплетенных алыми вкосничками.

— Ну, княжна! — проговорил он, и тут впервые голос его заметно дрогнул.

— Тату! Не уезжай! — срывающимся голосом проговорила она и заплакала.

— Доню! — горестной улыбкой сопровождая слова свои, негромко воскликнул князь и посмотрел на бояр. Но все они, потупя взоры, стояли, будто не видя ничего и не слыша. — Доню! — повторил князь. — Того нельзя… крохотка моя!..

Золотистые, теплые очи ее — отцовские — глянули на него, полные слез.

— Уплаканко мое! — сказал он и погладил ей голову.

— Тату!.. Тебя все слушают… ты все можешь! — не уезжай!

Точно острый нож прошел по сердцу князя. Он поспешно поцеловал ее и взглянул на княгиню. Анна Мстиславовна подошла и бережно увела разрыдавшуюся Дубравку.

Когда подошел черед прощаться боярам, Кирило-печатедержатель вдруг молча упал в ноги князю. Князь вздрогнул. Канцлер же сызнова, троекратно, земным и молчаливым поклоном простился со своим князем.

А когда поднялся, то крупные слезы капали на седую бороду.

— Данило Романович! — сказал он просто, не титулуя, не именуя князем. — Прости, в чем согрешил пред тобой!

— И меня прости, Данило Романович! — сказал еще один из бояр и тоже упал в ноги князю.

За ними же — другие бояре, и домочадцы, и слуги. Послышались рыданья и всхлипыванья.

Прекрасное лицо Даниила задергалось.

— Што вы?.. Што вы? Полноте! — молвил он. — Не по мертвому плачете!

Престарелого Мирослава он удержал от земного поклона.

— Полно, отец, — сказал он. — Ты прости меня, коли в чем тебя обидел!

Анна хотела, видно, ступить к нему и что-то сказать, но вдруг пошатнулась и упала, точно подкошенная, и уже близ самого пола подхватил ее старший Данилович.

Кинулись к ней. Побежали за лекарем.

Старик Мирослав наклонился над Анной, приказал поднять окна.

— Не бойся, Данило Романович! — успокоил он князя. — То беспамятство со княгиней… оморок с нею.

И слова его подтвердил не замедливший предстать перед князем придворный врач, армянин-византиец Прокопий, некогда прославленный врач императора византийского Ангела Исаака, бежавший вместе с царевичем Алексеем к Роману в Галич, когда заточен был и ослеплен император Исаак.

Прощупав пульс на руке у княгини, Прокопий на древнегреческом произнес:

— Государь! Сердце императрицы приняло чрезмерно много ударов. Но в данный миг жизнь ее вне опасности.

Даниил пытливо-тревожным взором взглянул в лицо медика.

Прокопий не отвел глаз и уверенно и спокойно сделал отрицательное движение головой.

Даниил склонился над Анной, молча поцеловал бледный, холодный лоб и поспешно покинул внутренние покои дворца.

Четверо сынов сопровождали князя верхом на расстоянии двух верст.

Здесь он еще раз простился с ними.