Ратоборцы

Куртка мешает уворачиваться, жарко в ней невыносимо, но она же спасла Славяну жизнь — клинок пропорол ткань, не задев кожу. В такой яростной схватке неудачный удар заставил бы нападающего выкрикнуть короткое злое слово, зарычать, да просто зубы стиснуть. Но хелефайя остался совершенно равнодушным, словно не убить стремился, а переложить дальдр с полки на полку. Всё та же пустая сосредоточенность робота, самого дарко больше нет, осталось только отлично натренированное тело, смысл существования которого сводился только к одному — убить. Уши, и те неподвижны, все чувства задавила оморочка.

— Осёл, — как мог чётко и внятно произнёс Славян жесточайшее для хелефайев оскорбление. — Ишак длинноухий.

Дарко ничего не слышал. Не мог слышать.

Омороченного Славян уже видел однажды в доме Латирисы, за день до того, как с Технички привезли новые, неподвластные Соколам обереги, так что работу Соколиную опознал с первого мгновения. Разрушить оморочку, вернуть заблудившегося в наведённой пустоте парня сумел лишь дарул. У хелефайев такая работа под силу только целителям. А начисто лишённому волшебнических способностей техносторонцу до омороченного не докричаться никогда.

Отбить атаку хелефайи Славян не сумеет, и пробовать нечего, можно только уворачиваться, но сил на такой бешеный темп уже почти не осталось. Выносливость у хелефайев тоже втрое больше человеческой. И пороков сердца не бывает.

Уклоняясь от очередного удара, Славян присел на корточки, зацепил рукой цветочный горшок. Мощным скребком зачерпнул землю, бросил дарко в глаза. Вскочил, перехватил руку с дальдром и, со всей силой его же движения, вернул удар. «Переплеск», одна из базовых техник вампирьей школы рукопашного боя.

Стеклянный блеск в чёрных глазах дарко померк, тело осело на пол. Из правого виска торчал дальдр. По самую рукоять вошёл.

Славян попятился, в ужасе посмотрел на свои руки.

— Я не хотел, — сказал он. — Нет, не надо… Господи, — взмолился он впервые в жизни, — пусть это будет сон. Я не хочу убивать. Нет. Нет. Я не хочу убивать!!!

Ли-Винеллу и рыцаря убило их собственное волшебство. Они сами были виноваты, получили то, на что так упорно нарывались. Но несчастного, омороченнного парня убил Славян. Как там говорил Франциск — умное тело прирождённого воина, само способно принимать решения? Правильно говорил, тело сполна использовало каждую малейшую оказию, уходило от дальдра, а едва появилась возможность, убило противника, раз и навсегда избавилось от опасности.

Тело Славяна предало.

Опять предало. Второй раз. Первый — когда родилось безнадёжно изувеченным, а теперь сделало убийцей ни в чём неповинного людя. Ведь хелефайя был орудием чужой воли, не он замахивался ножом — Соколы. А убил Славян его. Безвинно. Бедный парень так и не пришёл в себя, умер не людем — вещью, не помня себя, не осознавая.

Славян не заметил, когда холл наполнился народом — одни только хелефайи; вяло дёрнулся, когда два стража-лайто заломили ему руки за спину и поставили на колени; отрешённо смотрел, как владыка — в человеческой одежде, из хелефайского только венец и алиир — удерживает за плечо стража-дарко, похожего на убитого — такие же чёрные глаза, тот же рисунок губ. В вечно юных хелефайских лицах Славян разбираться научился давно, сразу понял, что это братья, что разъярённому до безумия дарко шестьсот с небольшим лет, старше убитого всего лет на сто, по хелефайским меркам совсем немного.

— Фиаринг, нет, — твёрдо сказал ему владыка, — ты его не убьёшь.

Приказам своих правителей хелефайи всегда подчиняются безоговорочно. Фиаринг замер и только смотрел на владыку неотрывно. Уши вывернулись так, что видеть страшно: верхушки резко отогнулись назад, мочки оттопырились и развернулись к владыке. А взгляд — безнадёжное отчаяние, исступлённая мольба, раскалённая до белизны ярость и мутная, злая покорность.

— Мы хелефайи, — сказал Риллавен. — Мы не убиваем из мести или ненависти, как ничтожные потомки обезьян. Убийцу надо судить и казнить. И клянусь тебе, — он сжал плечо стража, — убийца твоего брата будет умирать мучительно и очень медленно.

Фиаринг смотрел на правителя с бескрайней, безмерной благодарностью, с преданностью горячей и самозабвенной.

— Тьиарин, — назвал он изначальное имя Риллавена, — да станет вся горечь твоих слёз только моей в жизни и посмертии. — Фиаринг опустился на колени, склонился к ногам Риллавена.

Владыка жестом велел старейшине поднять стража, а сам шагнул к Бродникову. Глаз человек не отводил.

— Я виноват, — сказал он на хелефайгеле. — Право оценить вину и воздаяние принадлежит Фиарингу.

У Риллавена тревожно ёкнуло сердце. Отдать себя в руки обезумевшего от горя брата убитого мог бы хелефайя, но человек — трусливая, подлая, эгоистичная тварь — никогда. И опять из небытия вернулись тени, опять закогтила боль утраты — вечной утраты. Но теперь прозвучали имена. Любой из них поступил бы так же. И у любого из них для убийства были бы основания серьёзные, такие, за которые смерть простить сможет и брат.