Ратоборцы

Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил:

– А отчего у них трубы трубили?

– А! Трубы-то? – отвечал, как очнувшись, Таврило Олексич. – А это, видишь ли, паренек, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него – как за стальной стеной идет! А мне с коня-то все видать как на ладони… И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы – не выдавцы! Все мы из одной братчины были – кожевники, чеботари! Костя Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило… Как железным утюгом раскаленным в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром что кованая рать зовутся, в панцири закованы с головы до ног; и шеломы-то у них не людские, а как ведерко глухое, железное на голове, а против рта решетка. Поди-ка дойми такого! А ничего, секира прорубит! Ломим прямо на королевича… Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть – да и на корабль. А он им не дается: зазорно ему. Однако испугался… Герцога, видать, нету уже при нем. Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решетка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся… Нет-нет да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латынски, воинам своим… И те заорут ему вослед… Опамятовались: бьются крепко.

Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем золоченый на нем сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет, меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, вздынул руками меч свой, опустил – и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь – и этому смерть!.. Бьется. Сечет мечом нещадно. Конем топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит все. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают, – туда и бросит помощь. Правит боем! Голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая! Ведь стон кругом стоит, гул; щиты – в щепки, шлемы – вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржание; трубы трубят, бубны бьют… А князь наш кинет свой клич боевой – и мы его везде слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: «За господина Великий Новгород! За святую Софию!»… И мы ему отзовемся. И того пуще ломим!..

На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадет, заполощет… Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, веслами гребут – ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве: в панцире много ли поплаваешь!

Наш народ русский знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец… Ну, этот из боярских детей, с ним дружина своя пришла… И богатырь был, богатырь… Нынче уж такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич!

…Дальше вскользь упомянул Таврило Олексич, как увидал он – волокут под руки шведского королевича по сходне на корабль – и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич въезжал на сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конем и Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву…

– Э-эх! – воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. – Ну, за малым я не настиг его! Ну, да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием – не шелуха, не мякина!.. – добавил он как бы в оправдание…

Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем подрубил позолоченный столб, на котором держался весь шатер. Шатер с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов…

Рассказал он и о гибели другого юноши – Ратмира.

– Дяденька Таврило! А ты видел, как его зарубили? – спросил Настасьин.

Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу.

– Видал… – ответил он сумрачно. – Сильно он шел среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась – упал… Тут они его и прикончили. Да! – добавил он, гордо вскидывая голову. – Хоть совсем еще мальчишечко был – годков семнадцати, не боле, – а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним!

Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Таврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву.