Ратоборцы

После этой охоты на зубров Даниил и Васильке стали гораздо спокойнее за свои северные владенья, примыкавшие к владеньям Миндовга.

Однако не вином этих редких и вынужденных державной надобностью попоек заливал черное горе вдовства своего князь Галицкий. Он стремился засыпать, загромоздить его горою непрерывно валившихся отовсюду потребностей и дел государства.

Хватало дел и внутри. Созидались крепости, прокладывались пути, устроялось войско, избывалось разоренье татарское. По-прежнему на Галичину и Волынь текли отовсюду переселенцы. А посланные князя все зазывали и зазывали их, освобождая от податей и налогов – даже и до пяти лет.

И надо было отводить для них пустоши, давать на подъем, назначать льготы. Надо было – всякий год заново! – пересматривать дани, погосты, оброки, мыто, пошлины, десятину, уставы и уроки.

Да и Кирилл-митрополит просил нет-нет да и озирать княжеским оком своим дела церковные – якобы в помощь ему, Кириллу.

А тут еще феодалы галицкие – все эти Арбузовичи, Молибоговичи, да Климята с Голых гор, да Судиславы, да Доброславы, засевшие в горных гнездовьях, – они то и дело крамольничали, и грабили земледельцев, и потрясали престол!

То и дело многолюдная карательная посылка уходила то в одну, то в другую сторону – рушить феодальные замки, гнездовья измен.

Дел хватало!.. Но когда затихало все, когда наступала истязующая ночь, а ослабевшее от слез зренье князя не брало грамот и не терпело свеч, – тогда-то вот, если б не коротать ему с Дубравкой этих невыносимых часов, тошно бы пришлось князю!

Первое время они только и говорили что о покойной княгине. Но однажды маленькая княжна вдруг ощутила, сквозь платьице на плече, капнувшую из глаз отца горячую слезу. Сидя у него на коленях и прижавшись к груди, она и не подозревала, что отец плачет. Теперь же, приподняв лицо и глянув кверху, она увидела, что плачет и что смотрит куда-то в тьму, окутавшую стены.

Вспомнилось ей, как, бывало, если братишка ушибется и заревет, отец, услышав, нарочно погромче расхохочется и пристыжающе скажет: «Полно, да разве мужчины плачут!..»

«А теперь вот и сам плачет!..»

Ей стало жалко отца, и она долго думала о том, как бы помочь ему, чтобы отвлечь его от тяжелых дум, и наконец придумала.

– Отец, миленький, скажи: а Роланд – он взаправду был? – спросила Дубравка неожиданно.

Даниил растерялся – так внезапен был переход…

– Какой Роланд, тот, что с Карлом?..

– Ну да! – несколько нетерпеливо подтвердила она. – Ты разве не помнишь?.. Как хорошо про него написано! Я очень, очень люблю это читать. Только страшно! И я всегда плачу!

Отец спросил ее, какое же это место, что приводит ее в слезы.

– А помнишь, – отвечала она и при этом посмотрела ему в лицо, – помнишь, когда он перед смертью трубит в заветный рог свой Олифант – хочет, чтобы Карл услышал, и тогда заворотит войско и спасет… А у самого уже и жилы порвались на виске, и треснула кость… кровь всего заливает, а он все трубит и трубит!.. Ну помнишь?

Даниил молча наклонил голову.

– А я все, все помню! – сказала Дубравка. – А про это я уже сто раз прочитала!

И, словно бы в подтверждение, она протяжно и громко произнесла перед отцом по-французски тот самый стих, где Оливье умоляет упрямого друга своего протрубить в Олифант, дабы услыхал император и приказал заворотить большое войско:

Ami Roland, sonnez votre Olifant:
Charles l’entendra et fera retourner la grande armee.[30]

Читая, девочка отстранилась от отца, выпрямилась и откинула голову. Голос ее странно звучал в гробовой тишине, которая, словно бы веками не нарушаемая, застоялась в этой полутемной комнате, заглушенной коврами.

Даниил слушал, не прерывая. Тайный замысел ее удался: ей показалось, что отец и впрямь стал светлее.

Тогда она прочла еще несколько строф. Но голос ее дрогнул, едва только начала она говорить, как Роланд, переломив свою гордость, уступил настояньям Оливье и епископа Турпина и наконец-то – хотя уж некого спасать! – прикладывает свой звонкий рог к закипевшим кровью устам…

Оба – и отец и дочь – сидели некоторое время молча.

Наконец Дубравка, успокоясь, сказала:

– А правда, какой он гордый, Роланд! Какой он храбрый! Вот не захотел и не захотел трубить!.. Пускай погибну, а о помощи не буду молить!.. Ведь, когда бы он затрубил, тогда бы со всем войском Карл пришел… Ведь верно?..

И тогда Даниил сказал, как бы в глубоком раздумье и глубоко вздохнув:

– Правда, доню моя!.. Но я другого Роланда знаю… другого, который вовсе не затрубил… а мог бы! И умоляли его о том… И государь-отец подал бы ему помощь… «привел бы к нему…»

Тут князь остановился, выбирая должное слово, и закончил, цитируя из только что читанной «Chanson»:

– «…Привел бы к нему la grande armee…»

Не дождавшись, чтобы отец продолжал, Дубравка спросила:

– А он когда жил, этот твой Роланд?

– Он и ныне живет… И дай Бог, чтобы подольше жил… чтобы Господь долгие дни начертал ему на Земле нашей!

Теперь Дубравка не давала ему покоя. Она тормошила его и спрашивала вновь и вновь:

– А зовут его как?