Равнодушные

Между тем тоска все росла, ширилась. Он уже знал ее симптомы — вначале легкое замешательство, чувство неуверенности в себе, бесплодности всего, потребность что-то сделать, воспылать страстью. Затем — нарастающее чувство горечи во рту, пересохшее горло, широко раскрытые глаза, в гудящей голове вновь проносятся обрывки фраз и, наконец, — слепое отчаяние. Этого приступа тоски Микеле боялся до боли в сердце. Он старался не думать об этом, хотелось жить, как другие люди, — сегодняшним днем, без забот, в мире с самим собой и окружающими. «Стать обыкновенным глупцом», — вздыхал он иногда. Но когда он меньше всего этого ждал, одно-единственное слово, образ, мысль вновь вызывали у него приступ тоски. Тогда его спокойствие и иллюзии рушились, все усилия оказывались напрасными, приходилось вновь задумываться над своей жизнью. И когда он в тот вечер медленно брел в толпе по тротуару и смотрел на сотни ног, шлепавших по грязи, его поразила бессмысленность собственных поступков. «Все эти люди, — подумал он, — знают, куда идут и чего хотят. У них есть цель, и поэтому они спешат, волнуются, грустят, веселятся, словом, живут… А у меня в душе пустота, никакой цели… сижу ли, хожу ли — все едино». Он больше не мог оторвать взгляда от тротуара. В сотнях ног, месивших грязь, чувствовалась та уверенность, твердость, которой не было у него. Он смотрел, и отвращение к самому себе росло. Ведь он всегда и всюду один и тот же — равнодушный, не имеющий цели. Эта грязная после дождя дорога была и дорогой его жизни, по которой он шел без веры и без одушевления, ослепленный обманчивыми огнями рекламы. «Куда же они ведут, эти огни?» — думал он. Он поднял глаза к небу и увидел, что там, в черной вышине, огненные буквы рекламируют зубной порошок и крем для ботинок. Он снова опустил голову — ноги продолжали двигаться, из-под ботинок летела грязь, толпа безостановочно текла куда-то. «А я, куда я иду? — спросил он самого себя. Он сунул палец за воротник. — Что я за человек? Почему не бегу, не тороплюсь, не поступаю честно, повинуясь первому порыву? Почему утратил веру?». Тоска давила его, ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих, схватить его за ворот и спросить — куда он идет, почему так спешит. В толпе людей, у которых есть цель, он тоже должен иметь цель, любую, пусть даже-обманчивую.

«Куда же я иду?» Прежде люди, похоже, знали свой путь от первого и до последнего шага, теперь — нет. Словно на голову вдруг надели мешок — полная слепота и тьма. Куда-то идти надо! Но куда? Микеле решил пойти домой.

И тут он заторопился. Вся улица была забита машинами, и они медленно продвигались вперед у самого тротуара. Под косым, слепящим дождем невозможно было перебежать улицу. Машины, стоявшие в два ряда у светофора, — один ряд поднимался на холм, другой спускался, — были словно зажаты между темными и освещенными фасадами домов. Они ждали сигнала, чтобы ринуться вперед. Микеле тоже ждал. И вдруг среди других машин он увидел одну невероятно большую. В ней неподвижно сидел мужчина, лицо его оставалось в тени. Чья-то женская рука обнимала его, нетрудно было догадаться, что эта сидевшая рядом женщина положила ему голову на колени, а рукой обвила возлюбленного за плечи, точно умоляя его о чем-то и не смея взглянуть ему в лицо. Неподвижно сидящий мужчина и припавшая к нему женщина на миг промелькнули перед глазами Микеле в белом свете фонарей. Затем машина тронулась с места и, словно кит, поплыла среди других машин. Больше Микеле ничего не увидел, кроме красной сигнальной лампочки сзади, чуть выше номерного знака. Казалось, будто эта красная лампочка, мигая, звала его, Микеле. Но тут же исчезла и она.

После этой мимолетной сценки тоска стала непереносимой, нервы совсем сдали. Микеле не знал ни того мужчины, ни женщины. Вероятно, они были из другой среды, возможно, вообще иностранцы. И, однако, ему казалось, что это была фантазия его души, плод больного воображения, что само зрелище предстало его глазам по чьей-то высшей воле. В том мире действительно страдали, обнимали возлюбленного яростно, со страстью, напрасно умоляли. Это и был его, Микеле, подлинный мир, а не тот мирок, в котором столько шума, ложных чувств, где, неправдоподобные, какие-то стертые, мечутся мать, Лиза, Карла, Лео. Он мог бы искренне ненавидеть того иностранца, искренне любить ту женщину. Но он знал — бесполезно надеяться, доступ в землю обетованную для него закрыт, и ему никогда туда не добраться.

Тем временем полицейский-регулировщик остановил бесконечный поток машин, и Микеле перешел дорогу. Посредине улицы у него закружилась голова, и он стал задыхаться. Тогда он снял шляпу — пусть холодный дождь освежит его. Он не мог бы объяснить, какие он испытывал чувства, — его одолевали смутные желания, от отчаянной тоски он ощущал физическую боль. Мимо проезжало свободное такси. Он поднял руку. Сел, дал шоферу адрес дома. Но воспоминание о тех двух — мужчине и женщине, обнимавшихся в роскошной машине, осталось.