Раз и навсегда

Вместо безопасного и тихого пристанища детства Виктория неожиданно оказалась в холодном, ужасающем мире взрослых людей. Округлившимися глазами она уставилась на отца, чувствуя, что мир вокруг нее рушится. Девушка отрицательно покачала головой, пытаясь отмахнуться от высказанных отцом ужасных слов. Не может быть, чтобы мать не любила ее чудесного отца!

– Насильно мил не будешь, – покачал головой Патрик Ситон, констатируя ужасную правду. – Любовь не приходит лишь потому, что тебе этого хочется. Если бы это было так, твоя мать полюбила бы меня. Когда мы обручились, она надеялась, что стерпится-слюбится. И я тоже так считал. Нам хотелось верить в это. Позднее я пытался убедить себя, что не играет никакой роли, любит она меня или нет. Я говорил себе, что в браке можно обойтись и без этого. – Следующие вырвавшиеся у него слова были сказаны с такой тоской, что у Виктории оборвалось сердце. – Я был глупцом! Любить кого-то, кто не любит тебя, – все равно что попасть в преисподнюю! Никогда не позволяй убедить себя, что можно быть счастливой с тем, кто тебя не любит.

– Н-не буду, – прошептала дочь, смаргивая подступившие слезы.

– И никогда не люби никого больше, чем он любит тебя, Тори. Не допускай этого.

– Н-не буду, – снова прошептала она. – Обещаю.

И не в состоянии больше сдерживать жалость и любовь, рвавшиеся из ее сердца наружу, Виктория посмотрела на отца сквозь мокрый туман слез и дотронулась своей маленькой ладошкой до его прекрасного лица.

– Когда я выйду замуж, папа, – всхлипнула она, – я выберу того, кто будет в точности таким, как ты.

Он мягко улыбнулся, но вместо прямого ответа лишь заметил:

– Понимаешь, не все так уж скверно. У нас есть Дороти и ты, которых мы любим, и эту любовь мы разделяем с твоей матерью.

Заря едва тронула небосклон, когда Виктория выскользнула из дома после бессонной ночи, которую провела, уставившись в потолок над кроватью. Одетая в красный плащ и темно-синюю шерстяную юбку для верховой езды, она вывела своего индейского пони из конюшни и легко вскочила в седло.

В полутора километрах от дома она подъехала к ручью, протекавшему вдоль шоссе, которое вело в деревню, и слезла с пони. Понуро пройдя по скользкому заснеженному берегу, девушка уселась на плоский валун. Она задумчиво смотрела на серую воду ручья, неспешно струившегося меж ледяных глыб.

Небо стало желтым, а затем розовым, пока она так сидела, пытаясь вернуть себе тот душевный покой и радость, которые переполняли ее всегда на этом месте в момент зарождения нового дня. Из-за деревьев по соседству шмыгнул кролик; позади нее послышалось тихое посапывание лошади и ее осторожные шаги вниз по крутому склону. Не успела легкая усмешка коснуться губ Виктории, как мимо ее плеча пролетел снежок; она чуть отклонилась.

– Промазал, Эндрю, – не оборачиваясь, проронила она. Затем в ее поле зрения появилась пара блестящих коричневых сапог.

– Рановато ты сегодня поднялась, – сказал Эндрю, ухмыляясь при виде изящной молоденькой красавицы, восседавшей на камне. Рыжие с золотистой искрой волосы Виктории были зачесаны назад, закреплены черепаховым гребешком на затылке и каскадом ниспадали на плечи. Ее ярко-синие, слегка раскосые глаза по цвету напоминали анютины глазки и обрамлялись длинными густыми ресницами. Hoc – маленький, абсолютно правильный, аккуратные скулы, цветущие щеки, а в середине подбородка – крошечная, но интригующая ямочка.

Предвестием красоты отдавала каждая линия и каждая черточка лица девушки, но было очевидно, что ее красоте суждено стать скорее экзотической, нежели хрупкой, скорее живой, нежели девственно-чистой, как было очевидно и то, что ее маленький подбородок свидетельствовал об упрямстве, а в ее блестящих глазах постоянно искрился смех. Однако в это утро в ее глазах не было видно обычного блеска.

Виктория наклонилась, зачерпнула ладонью снег и слепила снежок. Эндрю непроизвольно пригнул голову, но вместо того, чтобы запустить снежок в него, как она обычно поступала, девушка бросила его в ручей.

– Что случилось, ясноглазка? – поддел он. – Боишься промазать?

– Конечно, нет, – уныло сказала она.

– Подвинься и дай мне сесть.

Виктория подвинулась, он сел и озабоченно вгляделся в ее опечаленное лицо.

– Что тебя так беспокоит?

Виктория почувствовала самое настоящее искушение довериться ему. Пятью годами старше ее, Эндрю в свои двадцать лет был умен не по возрасту. Он был единственным ребенком самой состоятельной жительницы деревни, вдовы, отличавшейся неважным здоровьем. Она, с одной стороны, как настоящая собственница цеплялась за своего единственного сына, с другой – переложила на него всю ответственность за ведение хозяйства в их огромном доме и управление тысячей акров прилегающей к нему земли.

Приподняв голову Виктории за подбородок, Эндрю встретился с ней глазами.

– Скажи мне, – мягко попросил он.