Разбег

— Дядя Иван, держись! — кричал Акмурад, стреляя в упор. — Есть еще один, харам-зада! — В пылу сражения, он давно забыл о субординации — называл Иргизова, как в детстве, дядей. Вероятно, надвигающаяся грохотом и лязгом металла смерть зажигала в сердце Акмурада чувства глубокого родства к своему старшему другу. Он видел в нем поддержку и защиту — и был уверен: раз рядом Иргизов, то самого страшного не произойдет. Он попросту не допускал и мысли, что вдвоем, чувствуя локоть друг друга, они могут погибнуть.

Из люка горящего танка выскочил немецкий офицер. Супрунов тотчас короткой очередью из автомата скосил его. Вылезли еще двое. Та же участь постигла и их.

— Снаряды, Супрунов! Скорее — снаряды! — прокричал Иргизов, утирая рукавом черное от копоти лицо. — Брось автомат — давай снаряды!

Сержант бросился к ящику, подтащил к орудию:

— Держи, Акмурад… Живее, вот он уже — зверина!

Фашистский танк, гремя, все-таки выбрался по откосу вверх и, не целясь, саданул из орудия. Взрывом артиллеристов отбросило от пушки. В дыму Иргизов увидел, как рванулся вновь к пушке Акмурад Каюмов, но зашатался и упал на колени…

XX

Лилия Аркадьевна жила в том же особняке, на Гоголя, с дочерью — девятилетней Шурочкой и состарившейся матерью. Сам инженер Шнайдер еще до войны умер — о нем в доме вспоминали редко. Больше говорили о Чепурном, называя его всяк по своему. Дочь называла «папкой», жена — Васылем, а теща всегда и неизменно, стоило о нем заговорить, произносила три слова — «мой милый зять». Раз в полмесяца Чепурной присылал очередное письмо. Сначала писал из мест, где формировалась Южная дивизия, затем два письма с дороги, когда ехал на фронт. В июне сообщил, что дивизия заняла позиции во втором эшелоне. Последнее письмо от него было в июле, а потом он надолго замолчал. Лилия Аркадьевна нервы собрала в комок, все время думала о самом жутком — возможной смерти мужа: ведь на войне никто не застрахован, тем более, что на Курском направлении идут такие жестокие бои. В сводках Совинформбюро сообщалось, что немцы в районе Понырей продвинулись на десять-двенадцать километров, а на Белгородском направлении — на тридцать пять. Прут «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Теряют каждый день сотни машин и тысячи людей, но прут. У Лилии Аркадьевны заходилось сердце при мысли о гибели мужа. Разгоряченное воображение рисовало перед ней самую страшную картину: Чепурной ранен, стонет, истекает кровью, и никого рядом нет. Лилия Аркадьевна по ночам долго не могла уснуть — ворочалась, вздыхала. Мать, Вера Сергеевна, успокаивала ее: «Спи, спи не переживай — ничего плохого не будет. Не такой он, чтобы сразу поддаться смерти». Лилия Аркадьевна взбодрилась, когда на всю страну и на всех улицах Ашхабада прозвучал Приказ Верховного Главнокомандующего о разгроме фашистских войск под Курском и салюте в ознаменование взятия Орла и Белгорода. Но отгремели торжества, и фронт продвинулся к Харькову и Донбассу, а писем от мужа все не было. Снова начали жечь сомнения. Вечером, а иногда и поздно ночью, Шнайдер возвращалась домой, открывала дверь и чувствовала, как отвратительно неприятно замирает сердце. Мать, понимая ее состояние, спешила улыбнуться, и Лилия Аркадьевна облегченно вздыхала. И вот наконец-то долгожданное письмо. Мать ей позвонила тотчас, как только почтальон вручил конверт с почерком Чепурного. Лилия Аркадьевна, оставив службу, прибежала домой и застала мать странно растерянной.

— Мама, что с тобой? Что случилось? Что с Васылем? — содрогаясь от страха, выпалила Лиля.

— Жив он… жив, — печально проговорила Вера Сергеевна… — Другого убили… Иргизова…

— Как? — не поняла Лилия Аркадьевна. — Убили Иргизова?

И села на кровать. Сжалось у нее сердце, сделалось маленьким, как детский мячик. А потом, словно кто-то стал его надувать горячим воздухом. Сердцу все труднее становилось в груди — не хватало места. Лилия Аркадьевна схватилась обеими руками за грудь, за горло и заплакала. Долгое душевное напряжение и острая жалость к Иргизову разрядились обильными слезами. Лилия Аркадьевна на какое-то время забыла о письме. Оно лежало рядом на подушке и казалось совершенно ненужным, ибо все уже было сказано матерью. Что там было еще в письме? — это пока совершенно не интересовало Лилию Аркадьевну. Она плакала и не замечала, с каким страхом и отчаянием смотрит с другой кровати на нее дочь Шурочка. Девочка, не понимая — почему плачет мать, выговорила дрожащим голосом:

— Мама, но живой же папка, чего ты так плачешь! Бабушка сказала, что он живой!

Искреннее недоумение дочери привело Лилию Аркадьевну в себя.

— Жив, — сказала она. — Папка твой жив, не бойся за него. Это я просто так — давно не плакала.

Девочка села с ней рядом и положила тощую маленькую руку на плечо матери.

— Он же скоро приедет? — спросила Шура.

— Конечно, маленькая… Он скоро приедет…

Вера Сергеевна, понимавшая свою дочь, может быть, даже больше, чем Лиля понимает самою себя, сказала тихо: