Разбитая музыка

Не то чтобы отец подмигивает мне, говоря это, но вывод напрашивается сам собой. Мне совершенно безразлично, на какой стороне одеяла я был зачат, но я понимаю, что отец хочет перенестись вместе со мной в те места, где он был счастлив с моей матерью и любим ею. В сущности, все его рассказы крутятся около его отношений с матерью, как птицы, которые кружат около башни. Главной трагедией его жизни стало то, что он любил ее, а она любила другого. Конечно, я мог бы сказать ему, что, если бы он любил ее больше или, по крайней мере, не стыдился бы проявлять свою любовь, все могло бы обернуться иначе, но, с другой стороны, я уже знаю, что жизнь и любовь слишком сложные вещи и не укладываются в прокрустово ложе простых формул. Поэтому я не прерываю его ностальгии.

Через несколько дней он вернется домой, я надеюсь, немного окрепнув духом, чтобы снова длить то тягостное состояние псевдопокоя, которое он поддерживал на протяжении всего периода «холодной войны» между ним и матерью. Я представляю обычное молчание отца и растущее день ото дня раздражение матери. Оба они как будто обречены без конца исполнять какой-то меланхолический танец под грустный аккомпанемент расстроенной скрипки, которая постоянно фальшивит.

Мое собственное отношение к матери колеблется между гневом и обожанием, и эта дикая амплитуда не укладывается у меня в голове. Какая-то часть меня хочет утешить и успокоить ее, но в то же время сидящий во мне поборник нравственности хочет наказать ее. Это то самое скрытое и в большой степени бессознательное раздражение, которое будет окрашивать и отравлять все мои отношения с женщинами. Моя мать была первой властительницей моего воображения, и потому я очень предан ей, но в то же время я с детства привык думать, что она предала меня. Архетип «падшей женщины», соединившись с образом музы, создал в моем подсознании драматическую коллизию, которая, с одной стороны, вдохновляла меня на творчество, а с другой — обрекала на провал любые эмоциональные обязательства и обещания, которые я когда-либо хотел сдержать. Мама по-прежнему поддерживает отношения с Деборой, которая, как она мне сообщает, работает медсестрой в госпитале для душевнобольных. Но мама месяцами и годами будет скрывать от меня, что через очень короткое время Дебора и сама станет пациенткой психиатрической лечебницы с диагнозом «тяжелая клиническая депрессия».

Когда я впервые привожу Фрэнсис к нам домой, мне приятно видеть, что мама немного боится ее. Одна из причин, почему мне так нравится Фрэнсис, заключается в том, что трудно представить себе женщину, более непохожую на мою мать. Отец, конечно, сразу проникается к Фрэнсис обожанием, а Одри несколько смущена. Фрэнсис явно не из тех, кого можно взять под свое крыло. Это совсем не Дебора. В ней очень много истинно женского, и Одри в очередной раз чувствует себя побежденной. К тому же Фрэнсис только что получила главную роль в телесериале, и это придает ей — по крайней мере в нашем доме — нечто вроде божественного статуса. Конечно, мне немного страшно представлять это высшее существо моим очаровательным, но беспомощным родителям, однако вообще-то у меня нет другого выбора. Мне достаточно трудно переделывать самого себя, не переделывая при этом собственных родителей. Но с маленькой аудиторией Фрэнсис справляется не хуже, чем с большой, и своим очарованием ей удается добиться от них игры, вполне приемлемой для актеров второго состава. Хотелось бы только знать, сколько продлится вся эта пьеса. Если я собираюсь строить долгие и прочные отношения с Фрэнсис, то строиться они должны не на тех основаниях, которые завещаны мне моими родителями. Потому что под внешним обликом благополучной семьи, покоящейся на твердой почве, скрывается вулкан, постоянно грозящий перевернуть все семейное здание вверх дном и сбросить его в море. В то время я считал, что смогу отказаться от нежелательного наследия своей семьи при помощи силы воли или честолюбия, а Фрэнсис поможет мне в этом превращении. Я попросту не хотел верить, что нельзя оставить за бортом то, что я перенял от своих родителей. 1975 год закончится на хорошей и плохой ноте одновременно. Фил Сатклифф выберет нас как одну из групп, которая наверняка прославится в наступающем году. «Приготовьтесь узнать в 1976 году» — гласит заголовок, и среди дюжины других многообещающих групп значится имя нашей: Last Exit. Плохие же новости заключаются в том, что Джон Хедли, герой моего детства, ушел из нашей группы и устроился на работу в театр Sunderland Empire. Тот факт, что он сидит в оркестровой яме и аккомпанирует мюзиклу «Кот в сапогах», только добавляет абсурда этому горькому и печальному событию.