Разбивающий сердца

– Давай, котичек, подлезай. У меня сегодня на редкость лирическое настроение. Я даже послушаю слезливую историю о том, почему ты пришла с огромными глазами лимура и тремя засосами на шее, - хитро щурит взгляд, вновь поднося чашку к губам, проведя языком по своим зубам. А я ахаю от удивления, невольно потерев те места, где меня касались губы Ромы.

Скотина, мудак и сволочь. И зла на него не хватает, потому что эта дурацкая игра кошки с мышкой уже достала, но все не закончиться. Почему я еще не ушла?

Этот вопрос мучает меня, раздирает подсознание. Я все пыталась ответить на него, когда ехала в этот элитный район, где ошейник у собаки местной модницы стоит дороже всех моих вещей. Он же вспыхнул в моей голове, когда Никита открыл двери и поприветствовал своей мерзкой ухмылочкой, скользнув по мне хитрым взглядом, хотя сам едва стоял на ногах. Его задала себя сейчас и уверена задам его десятки тысяч раз, падая рядом на край подушки, ощущая, как он обнимает меня рукой.

Мы не говорим, просто молчим и смотрим каждый в свою сторону. Какая-то дурацкая ситуация. Ни друзья, ни любовники – вообще никто друг другу, но мои пальцы задирают рукав его домашнего свитера, а кончики пальцев исследуют белые рваные шрамы. Один порез, два, а этот третий был очень глубоким. Наверное, потерял много крови и пытался закончить свою линию жизни. Одни шрамы заметнее, другие едва видны. Нос щекочет запах дыма, и я непроизвольно тянусь к сигарете, когда он подносит пальцы к моему лицу, зажав ее между ними. Один вдох – горький дым наполняет легкие.

- Фу, мерзость, - кривлюсь от привкуса табака и шоколада. – Менее бабское курить не можешь?

- Вишенка есть и трава, - гогочет этот придурок, за что получает шлепок по животу. Ойкаю, отбив ладонь, но мне в три раза легче, чем час назад. Ни в нашем времяпрепровождении, ни в чем другом нет смысла. Просто два человека зависают друг с другом и пытаются удержать на плаву остатки ускользающего разума.

- Ты с ним спала? – спрашивает Воронцов, поворачиваясь ко мне на бок. Убирает свою руку, дабы опереться на нее и смотрит выжидающе, пока я делаю то же самое, оставляя голову на подушке, отодрав себе еще немного пространства.

- Я бы хотела, - отвечаю максимально правдиво, скользнув взглядом по кулону. Подхватив пальцами, осторожно провожу по изображению какого-то святого.

Если честно, я так плохо разбиралась в вопросах веры, что не отличила бы и Иисуса от обычного человека, вздумай кто-то преподнести его святым. Но почему-то сейчас, глядя на это изображение, я пыталась соотнести Никиту и веру. Получалось откровенно плохо и видимо недоверие отразилось у меня лице, потому что он накрыл ладонью мои пальцы, сплетая их в замок.

- Знаешь кто это? – с улыбкой спросил, на что я лишь покачала головой, чуть крепче сжимая наши пальцы.

- Блаженный Феофил. Очень странный парень для святого, но церковь сама по себе достаточно спорный инструмент власти в руках сильных мира сего.

Честно говоря, и эти вопросы мне хотелось обсуждать меньше всего. Но раз уж сегодня день такой, то почему бы нет? Или так я пыталась избежать очередного диалога о Романе, заинтересовавшись внезапно темой, очень для меня спорной.

- И в чем его святость? – тихо поинтересовалась, отпуская его руку, но позволяя ему поглаживать кожу на моем запястье. Никита отпустил меня и перевернулся на спину, заложив одну руку под голову, а второй вновь потянувшись к сигаретам. И лишь когда тлеющий кончик засветился в полумраке частично скрытой шторами комнате, он выдохнул:

- Его глубоко верующая матушка дважды пыталась утопить его во младенчестве за то, что он отказывался от грудного молока. А один раз пыталась положить его между мельничными жерновами, чтобы они его раздавили. Младенец сильно пострадал от этих манипуляций, это и предопределило его юродивость. Кривенький Фома подрос, осиротел и, странно одетый, начал скитаться по весям. Затем через несколько десятков лет принял схиму под именем Феофил. По какой-то причине ему нравилось обмазывать свои руки фекалиями и протягивать их для поцелуев знатным дамам, которые на его юродивость покупались и целовали их.

Я скривилась, брезгливо покосившись на медальон и фыркнула громко, проворчав:

- Нашел себе святого! Не мог найти кого поприличнее? – улеглась на живо, обнимая подушку, глядя искоса на молчавшего Никиту, продолжавшего курить. – Боже, надеюсь это не история твоей жизни.

Он тихо рассмеялся, поворачивая ко мне голову и что-то в его взгляде меня совсем не располагало на смех в ответ. Более того, услышав дальнейшие слова, я вовсе забыла, как дышать.

- Знаешь, - выдохнул он, придвигаясь ближе, понижая голос почти до шепота и выдыхая. – История Фомы просто ерунда по сравнению с тем, что творят иногда взрослые с детьми. Младенец даже не вспомнит этого, останутся только шрамы и увечья. А я запомнил. Все. Каждое прикосновение к себе, потому что уже мог говорить, кричать, видеть и слышать. Мы немного похожи с ним – оба совершенно были не желанны.