Разбойник и Мишка

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?.. Куда вы?.. Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!..» Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово «вперёд» и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу.

Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег — потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: «Вперёд, Разливай! Вперёд!»

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

— Направо! Налево! Вперёд! — кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. — «Только бы тележку не завалили…» — мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки. Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из воронки, он громко звал:

— Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют…

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи — разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: «О-ох!..» И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

— Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили…

…В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

— Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы — раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

— Я всё перенесу… Эвакуируют меня… Я не хотел бы из своей дивизии… Разливая поберегите. Пригодится…

В палатку вошёл хирург:

— Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

— Я не буду, доктор… Капитан живой?

— Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

— В полевом госпитале повидаетесь, — сказал хирург, — он уже там…

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

— Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож…

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым/товарищам, о которых он тосковал, находясь в госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут — на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники — крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали, как он…

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой «монголочке». К тому же эта «образина», как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:

— Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:

— Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:

— Стой, не крутись, дьявол… Не понимаешь русского языка… И всю роту демаскируешь… Заметит тебя «рама» и, глядишь, «юнкерсов» призовёт на нашу голову…

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.