Разбойник Шмая

Карабкались на развалины: отсюда сквозь дым и пламя можно было видеть рейхстаг, над которым развевалось красное знамя. Шмая, Борисюк и Дубасов стояли на груде камней, смотрели на знамя, и казалось им, что оно возникает из огней, пылающих над Берлином. В глазах старика стояли слезы радости и горя.

Везде играли гармошки, слышалась протяжная русская песня. На разбитых балконах, на заборах висели белые флажки.

Шмая шел, занятый своими мыслями, не подымая глаз.

– Папаша, ты хорошенько присмотрись к этому городу,- сказал Иван Борисюк. – Чтоб было о чем рассказывать, когда приедешь домой.

– Об этом не беспокойся,- ответил Шмая. – Будет о чем рассказывать и детям и внукам… А город… – он махнул рукой. – Нечего мне тут смотреть. Одно только место нравится мне здесь, – он поднял глаза к рейхстагу и указал на знамя победы. – Вот единственный уголок в Германии, который мне нравится.

Под старыми деревьями, недалеко от Бранденбургских ворот, солдаты уселись отдохнуть. Солнце взошло.

Из погребов и укрытий выползали все новые и новые группы немцев. Штатские видели, что никто их не трогает, и подходили поближе к русским солдатам.

Какой-то низкорослый, толстый немец с красными заплывшими глазами и толстой трубкой в зубах, в желтоватом коротком и помятом пиджачке, на котором ещё оставались следы от привинченных гитлеровских значков, с удивлением разглядывал советские орудия. Увидав «катюши», он заулыбался:

– О, гут, русс! – кивнул он головой, и нельзя было понять, что именно по его мнению «гут» – русские, или пушки, или кусок хлеба, поданный ему одним из наших солдат.

– Что тебе понравилось? – поднялся с места Шмая и пристально посмотрел на немца.

– Русский оружие хорош… – ответил немец, – Я есть старый зольдат, ещё с той война. Чтобы победить, надо иметь хороший оружие…

– Дурак! Совесть надо иметь… честь… веру! – крикнул Шмая.

Немец махнул рукой и, встретив суровые взгляды солдат, отошел в сторону.

Прибыли кухни. Толпа изголодавшихся детей и женщин с завистью смотрела на котелки. Кашевар подал гвардии сержанту котелок жирного борща. Тот поглядел на голодных детей, подозвал несколько девочек и мальчиков, усадил их возле себя и отдал им свою порцию. То же сделали и другие солдаты.

– Слушай, Шмая, – сказал Дубасов, присаживаясь рядом с другом, – ты немного поешь. Ведь ты все им отдал…

– Не могу я видеть голодных детей… – ответил Шмая и затянулся папиросой.

Сидор Дубасов проглотил несколько ложек борща, потом отложил ложку и, склонившись к Шмае, сказал:

– Ведь их отцы твоего сына убили, всех нас хотели со свету сжить…

– Знаю, – тяжело вздохнул Шмая.

– Я думал, когда войду в Берлин, никого щадить не буду. Но дети-то ведь не виноваты… Мы не фашисты…

От берлинского вокзала рано утром первый эшелон демобилизованных отправлялся на родину. Поезд был необычный: вагоны и паровоз украшены красными флагами и цветами. Сюда пришли генералы солдаты, офицеры проводить друзей.

Шмая стоял у окна вагона, махал рукой, пытался уловить последние слова товарищей. Не хотел он теперь слез, но они, непрошеные, текли по его загорелому лицу, усталому и по-домашнему озабоченному.

Вокзал и толпы провожающих давно уже скрылись из виду, а он все ещё стоял у окна, задумавшись, смотрел на зеленую, заросшую дикой травой землю. На каждом шагу торчали блиндажи, доты, дзоты, окопы со взорванными проволочными заграждениями. Казалось, вся земля перепахана снарядами и минами. Дороги и тракты завалены разбитыми танками, орудиями, повозками, самолетами…

Поезд быстро шел по этой чуждой, неуютной земле, а солдаты говорили о другой земле, о родных полях, о своих людях, о женах и детях.

В один из погожих предосенних дней поезд остановился в степи, на полустанке, и из вагона вышел пожилой солдат. С подножки вагона он попал в объятия колхозников. В стороне стояла смуглая седая женщина. В глазах у нее сверкали слезы, от счастья она не могла проговорить ни слова.

– Рейзл, Рейзл, чего же ты стоишь в стороне? – Шмая обнял жену. – Живем, не надо тужить. Поседела малость, дорогая…

Грузовая машина помчалась по бескрайней Херсонской степи и остановилась в разрушенной деревушке, возле маленькой землянки. Это Рейзл вырыла жилище для себя и детей, когда вернулась из эвакуации и застала на месте своего дома кучу пепла. Старый солдат слез с машины, оглядел землянки, в которых кое-как устроились колхозники. Слезы набегали на глаза, но он старался сдерживать их. Он стоял возле своего подземного дома, обнимал детей. Со всех сторон бежали к нему знакомые, друзья…

Какая-то женщина расплакалась навзрыд, показывая Шмае балку, где фашисты уничтожили оставшихся в деревне стариков и женщин с детьми. Шмая вздохнул и улыбнулся. Хотя морщины избороздили его лицо, односельчане увидели прежнего веселого и мудрого Шмаю-разбойника.