Разбойники

Шпигельберг. Погребение было совершено с подобающим великолепием. Отпевали собаку не дурно. Мы, в числе тысячи человек, каждый с фонарем в одной руке и со шпажищей в другой, среди ночи, с колокольным звоном и гамом проводили собаку за город и там зарыли. Потом начался кутеж, который продолжался до раннего утра. Ты поблагодарил публику за сердечное участие и приказал продавать мясо по половинной цене. Mort de ma vie! Тогда на тебя глядели с таким же почтением, как гарнизон в завоеванной крепости.

Моор. И ты не стыдишься этим хвастаться? В тебе нет на столько совести, чтоб краснеть от подобных воспоминаний?

Шпигельберг. Оставь, оставь, ты более не Моор. Иль забыл, как тысячу раз за бутылкою вина подтрунивал над своим старым хрычом и еще говаривал: «пусть его копит и скряжничает, а я буду пить так, что небу станет жарко». – Помнишь ли это? а? помнишь? Ах. ты бессовестный, хвастунишка ты этакой! Тогда говорил ты по-молодецки, по-дворянски, а теперь…

Моор. Будь проклят ты за то, что мне это напомнил! проклят я, что сказал это! То вино говорило во мне – и мое сердце не внимало тому, что болтал язык.

Шпигельберг(качая головой.) Нет! нет! Не может быть, чтоб ты говорил серьезно. Признайся, уж не нужда ли тебя так приструнила? Дай-ка, я расскажу тебе кое-что из моих ребяческих похождений. Возле нашего дома был ров, небольшой, так фут в восемь в ширину, и мы, ребята, бывало, все бьемся, как бы через него перескочить. Все напрасно. Скок – и летишь кувырком на дно, а вокруг – смех, крик, хохот, всего закидают снежками. У соседних ворот ходила на цепи огромная собака, да такая бестия, что, бывало, девкам не было прохода: так и рвет за платье. Первым моим удовольствием было дразнить собаку, и я, бывало, помирал со смеху, когда животное на меня бросалось: если б не цепь, вот так бы, кажется, и растерзала. Что ж случилось? Раз, дразня собаку, я так утрафил ее по ребрам камнем, что она в бешенстве сорвалась с цепи, да за мною: я – бежать, как угорелый. Чорт возьми! проклятый ров как тут передо мною. Что делать? Собака на пятах. Не долго думая, я разбежался – скок – и прямо через ров! Прыжку этому обязан я жизнью; бестия в клочки бы меня разорвала.

Моор. Ну что ж из этого?

Шпигельберг. То, что силы растут с нуждою… Потому – я никогда не трушу, когда доходит до крайности. Мужество растет с опасностью; гнет увеличивает силу. Судьба, верно, хочет сделать из меня великого человека, когда так упрямо загораживает дорогу.

Моор(с сердцем). Право, не знаю, на что нам еще мужество, и где нам его не хватало?

Шпигельберг. Неужели? – Так ты хочешь, чтоб твои дарования выдохлись, таланты погибли? Уж не думаешь ли ты, что твои лейпцигские проказы переходят предел человеческого остроумия? Дай-ка нам сперва тереться к большой свет: Париж и Лондон. – где съешь оплеуху, когда назовешь кого честным человеком. Душа радуется, как там ведут дело на большую ногу. Глаза, брат, вытаращишь! Как подделывают подписи, фальшивят кости, ломают замки и вытряхивают требуху из ящиков; этому всему поучись, брат, у Шпигельберга. На первую виселицу повесил бы я того, кто хочет голодать, имея здоровые пальцы.

Моор(разсеянно). Как! неужели ты все это перепробовал?

Шпигельберг. Чего доброго, ты, пожалуй, мне не веришь. Не то еще увидишь, дай мне только расходиться; у тебя мозг затрещит, когда расходится мое остроумие. (Встает с жаром). Как все светлеет во мне! Великие мысли занимаются в душе моей! Великие планы бродят в творческом черепе! (Ударяет себя по лбу). Тироклятая сонливость оковывала до сих пор мои силы, застилала будущность, преграждала дорогу. Я пробуждаюсь, сознаю, кто я, и кем должен стать.

Моор. Ты глуп. У тебя зашумело в голове.

Шпигельберг(более и более разгорячаясь). Шпигельберг, закричат тогда, ты чародей, Шпигельберг! Жаль, что ты не сделался полководцем, Шпигельберг, скажет король: ты бы в мышиную щелку прогнал австрийцев. Да, слышу я сетующих докторов, непростительно, что этот человек не взялся за медицину: он изобрел бы новый порошок против зоба. Ах, как жаль, что он не захотел быть министром, вздохнут Сюлли в своих кабинетах: он бы камни превратил в луидоры! И о Шпигельберге заговорят на востоке и западе, и тогда – плесневейте, трусы, гадины, между тем как Шпигельберг, распустив крылья, полетит в храм бессмертия.

Моор. Счастливый путь! Карабкайся по позорным столбам на верхушку славы. В тени отцовских рощ, в объятиях моей Амалии меня ждут другие радости. Еще на той неделе писал я к отцу о прощении, причем не скрыл от него ни малейшего обстоятельства; а где чистосердечие – там и сострадание, и помощь. Прощай, Мориц! Мы уж более никогда не увидимся. Почта пришла. Отцовское прощение уже в городских стенах. Швейцер, Гримм, Роллер, Шуфтерли, Рацман входят.

Роллер. Да знаете ли вы, что нас выслеживают?

Гримм. Что мы ни на минуту не безопасны?