Разгневанная земля

Этим и закончились предвыборные торжества в честь графа. Публика начала расходиться, как вдруг в толпе пределами парка произошло замешательство. Все нова остановились. На козлах экипажа стоял молодой человек, одетый в национальное платье. Чёрная венгерка плотно обтягивала стройную фигуру. Густые, короткие тёмные волосы непослушно топорщились, открывая высокий лоб, на котором глубоко залегли две морщины.

Он поднял руку, и толпа затихла — только вдали, у самой замковой ограды, надрывались музыканты.

— Зачем здесь фанфары и барабаны? — заговорил молодой человек. — Не для того ли, чтоб оглушить вас, лишить способности размышлять? Так вот, под шумок, иной раз и проходят депутаты, недостойные даже той верёвки, на которой их со временем повесят!..

Весёлым оживлением, дружным хохотом ответила толпа на дерзкие слова оратора.

— Имя? Назовите своё имя! — кричали одни.

А в ответ с разных сторон дружно неслось восторженное:

— Эльен[23] Шандор Петёфи!

Но поэт и сам ответил на вопрос, кто он:

Венгерец я! На свете нет страны,
Что с Венгрией возлюбленной сравнится.
Природой все богатства ей даны,
В ней целый мир, прекрасный мир таится.
Всё есть у нас: громады снежных гор,
Что из-за туч глядят на Каспий дальний,
Степей ковыльных ветровой простор,
Бескрайный, бесконечный, безначальный.

Венгерец я! Мне дан суровый нрав, —
Так на басах сурова наша скрипка, —
Забыл я смех, от горьких дней устав,
И на губах — лишь редкий гость улыбка.
В весёлый час я горько слёзы лью,
Не веря в улыбнувшееся счастье,
Но смехом я скрываю скорбь мою,
Мне ненавистны жалость и участье…

Стоявшая наготове кавалерия пришла в движение, как только заговорил поэт.

Офицер, командовавший отрядом, с трудом протискивался на своём коне сквозь толпу неохотно расступавшихся перед ним людей, взволнованных глубоким смыслом поэтической речи.

Венгерец я! Но что моя страна!
Лишь призрак жалкий славного былого!
На свет боится выглянуть она:
Покажется — и исчезает снова.
Мы ходим все, пригнувшись до земли,
Мы прячемся, боясь чужого взора,
И нас родные братья облекли
В одежды униженья и позора.

Венгерец я! Но стыд лицо мне жжёт,
Венгерцем быть мне тягостно и стыдно!
Для всех блистает солнцем небосвод,
И лишь у нас ещё зари не видно.
Но я не изменю стране родной,
Хотя бы мир взамен мне обещали!
Всю душу — ей! Все силы — ей одной,
Сто тысяч раз любимой в дни печали![24]

Петёфи умолк, но продолжал стоять на козлах экипажа с выжидающим видом.

Офицер подъехал к экипажу и вкрадчиво сказал:

— Господин Петёфи! Вы знаете, что произнесение публичных речей запрещено без специального на то разрешения. Я прошу вас удалиться.

— Но я не собираюсь произносить речь. Я поэт и прочёл только своё стихотворение… — Петёфи не скрывал издёвки.

— Господин Петёфи! — повторил офицер всё ещё вежливо, но твёрдо. — Я не вправе вступать с вами в спор. Но какие же это стихи? Я, по крайней мере, слушал вас как оратора, излагающего свои мысли. Ещё раз взываю к вашей рассудительности — не заставляйте меня применять силу. Вы видите, здесь достаточно войска, чтобы разогнать толпу, но я не хотел бы прибегать к оружию. Это плохо обернулось бы для вас самого, господин Петёфи!

Не меняя тона, поэт громко сказал:

— Господин офицер! Не понимаю, о чём вы говорите. Я вам сказал, что не собираюсь произносить речь. Я кончил, и меня уже давно не было бы здесь, если бы вы меня не задержали. Ваш конь стал вплотную к экипажу, и мне невозможно выбраться, пока вы не отойдёте подальше.

Офицер, досадуя на свою неосмотрительность, молча отъехал. Поэту и в самом деле было нелегко выйти из коляски: у одной подножки стоял конь офицера, а к другой примыкал чей-то экипаж.