Разгневанная земля

Не задавая вопросов посланцу, Бем распечатал конверт… Полное крушение надежд:

«… Когда я передал Гёргею власть, он заверил правительство, что неограниченная диктатура нужна ему для спасения чести и достоинства нации. А три дня спустя оказалось, что Гёргей и не помышлял о борьбе за процветание отечества и за честь нации. Он капитулировал, и единственное требование, которое он предъявил Паскевичу, — чтобы оружие было сложено перед русскими. Но и это требование рассчитано Гёргеем на удовлетворение его личной страсти — унизить и без того невысокое достоинство австрийской армии… Узнав об этом, я уже ничего не был в состоянии сделать. Я воочию увидел, как рушится чудесное здание моего отечества и святыня европейской свободы, рушится не происками врагов, а руками наших братьев».

Бему стало ясно, что дальнейшее сопротивление невозможно. Подкреплений ждать неоткуда. Грозной венгерской армии больше не существовало. Он объявил об этом солдатам и предоставил им право разойтись или сложить оружие, когда истечёт срок перемирия. Сам он решил покинуть пределы Австрийской империи и найти на земле такое место, где он сможет ещё быть полезным делу революции.

Когда настала минута прощания, к Бему подошли с боевым знаменем одиннадцать офицеров 37-го батальона гонведов.

— Мы спасли это знамя — символ нашей чести, — сказал, один из них, — и хотим пронести его под вашим командованием, генерал, пока не падём от смертельного огня на поле битвы.

Со слезами на глазах седой генерал обнял офицера:

— Спасибо, дети мои! Я с трудом сдерживаю себя, чтобы не присоединиться к вам. Но наша гибель ничего не прибавит к славе мадьяр, заслуженной в боях тысяча восемьсот сорок девятого года: не раз гонведы шли на верную смерть, чтобы прогнать захватчиков с родной земли. И сейчас подобная смерть была бы прекрасна, однако наши враги будут говорить о ней как о подвиге отчаяния. А мы не отчаиваемся. Я стар, вы молоды, но все мы доблестно дрались за свободу. И мы ещё повоюем. Сохраните ваши благородные порывы до нашей следующей встречи. — Бем взял в руки знамя, поцеловал его и добавил: — Разрежьте это священное полотнище на одиннадцать частей. Когда бы и при каких условиях вы ни встретились, клочок знамени, который предъявит любой из вас, будет священным знаком, по которому люди, готовые отдать жизнь за свободу своего народа, признают друг друга! До свидания, братья!

Генерал сел на коня, тронул поводья. Один, с небольшим полотняным мешком, в котором хранилось всё его имущество, он направился по горным тропинкам к турецкой границе, не имея в кармане ни крейцера.

В глубоком молчании следили офицеры за всадником, медленно поднимавшимся по извилистой горной тропе, пока фигура любимого генерала не исчезла из виду.

Пристально, как и эти одиннадцать офицеров, следил за удалявшимся Бемом и Янош Мартош. Примчавшись из Арада, он так и не сошёл со взмыленного коня, увидев, что приехал слишком поздно.

Он глядел на осиротевших гонведов, а они читали в его изумлённых глазах: «И здесь всё кончено?!»

— Откуда вы? — спросил его один из офицеров.

— Из Арада. Я уехал оттуда тотчас, как узнал об измене Гёргея.

Офицер повернулся к гонведам, разрезавшим знамя на одиннадцать частей:

— Режьте на двенадцать!

Янош бросил на офицера благодарный взгляд:

— Спасибо! — Помолчал и добавил: — Не довелось мне сражаться под командой генерала Бема. Я о нём много наслышан… В Вене дралась на баррикадах моя невеста, Каталина Нереи…

— Каталина? Госпитальная сестра? Знаю её… После несчастного сражения под Шегешваром я её не видел. Полевой лазарет, в котором она работала, был настигнут русским отрядом. Она, должно быть, в одной из ближайших деревень.

— Покажите мне дорогу на Шегешвар, — попросил Янош.

— Я поеду с вами… Меня зовут Имре Ке́мени…

Широкополая, засаленная шляпа, короткая поношенная куртка, старые посконные штаны, парусиновое пальто преобразили недавнего депутата Государственного собрания Михая Танчича. Опасение быть узнанным австрийскими чиновниками снова заставило его сбрить бороду. Босой, с сапогами в руках, он ничем не отличался теперь от венгерского крестьянина.

Михай Танчич пешком отправился из Арада вслед за войсками Гёргея. Совесть его требовала, чтобы он был там, где его народ и весь мир ожидал решающего этапа борьбы. Он, как и Кошут, не допускал мысли, что Ви́ллагош, где находилась главная квартира Гёргея, станет могилой революции.

Но то, что увидел Танчич под Виллагошем, потрясло его. Гонведы складывали своё оружие в пирамиды и, рыдая, бросались перед ним на землю… Он видел, как гусары целовали своих верных коней и закалывали их, а потом ломали свои сабли. Он видел, как артиллеристы, плача, бросались на свои пушки, обнимали их, как дети, которых разлучают с матерью. Танчич испытал величайшее горе. Но глаза его оставались сухими: бремя, тяготившее его душу, было слишком велико, чтобы он мог плакать.