Разговор на берегу

Классический детектив, то есть произведения Эдгара По, Конан Дойля, Честертона, указывает нам весьма четкую и строгую формулу: детективный роман — это такой роман, жизненным материалом которого является тайна некоего опасного и запутанного преступления и весь сюжет, все события развиваются в направлении ее разгадки.

Как видите, здесь не упомянут, казалось бы, непременный положительный герой — сыщик. Это не случайно. Героем может быть, оказывается, кто угодно, его даже вообще может не быть.

Итак, мы видим, что предложенная формула включает как весьма определенный жизненный материал, так и не менее определенное, специфическое построение сюжета.

Я сейчас не буду останавливаться на мнении, мелькнувшем у нас в одной из статей, что такого жанра (или жанровой разновидности), как детектив, вообще не существует и никогда не существовало, а, к примеру, рассказы и романы Конан Дойля или Агаты Кристи не что иное, как самая обычная проза. С такой же завидной легкостью можно, очевидно, отказать в жанровых особенностях, допустим, историческому роману, научно-фантастическому или сатирическому, что может изрядно потрясти основы литературоведческой науки, если, конечно, принять всерьез подобные рассуждения.

Да и мелькавшие на страницах «Литературной газеты» в дискуссиях о жанре запальчивые пожелания поскорее избавиться от «буржуазного» термина «детектив» тоже выглядят достаточно наивно, как и открещивание в этих же дискуссиях некоторых наших писателей от всякого родства с жанром, в котором они тем не менее работают. Все это объясняется, видимо, еще недавней его дискредитированностью, а также теоретической неразберихой в головах многих из нас.

Толкование самого понятия детективного романа, даже определение его тематических границ претерпело у нас немалые и весьма примечательные изменения.

Родоначальники и классики жанра были весьма строги в своих требованиях и пристрастиях. Жизненным материалом детективного романа должно быть некое сложное, запутанное преступление, однако далеко не всякое. Еще Честертон с восхищением писал о детективном романе одного своего современника, некоего Мастермана: «Он не портит чистых и прекрасных линий классического убийства или ограбления пестрыми, грязными нитями международной дипломатии. Он не снижает наших возвышенных идей о преступлении до уровня политики». При всей лукавой ироничности, свойственной Честертону, здесь явственно проступает концепция.

С течением времени допустимые границы буржуазного детектива, весьма, кстати, ревниво и бдительно охраняемые, стали еще четче. Известные правила Ван-Дайна, как и ряд других «инструкций» и «наставлений», опубликованных на Западе, формулировали это примерно так: преступление, всегда лежащее в основе сюжета детективного романа, должно носить сугубо частный, личный характер. Убийство из-за наследства? Пожалуйста. Из ревности или честолюбия? Сколько угодно. Можно и с целью ограбления какой-нибудь конторы или богатого особняка, даже банка. Главное — никаких покушений на общество в целом, на его социальные и экономические основы, никаких политических заговоров с этой целью или бичевания, даже критики идей.

В противоположность буржуазным теоретикам мы вначале пытались трактовать проблему жизненного материала детектива необычайно широко. Лет пятнадцать тому назад автор многих приключенческих книг, Николай Томан, в статье «Что такое детективный роман», например, писал: «Под детективным произведением понимается такое повествование, в котором методом логического анализа последовательно раскрывается какая-нибудь сложная, запутанная тайна. Тайна уголовного или политического преступления… труднообъяснимые явления природы, поиски утерянных секретов изобретений или открытий, расшифровка рукописей или исторических документов, загадки космоса и многое другое».[6]

В то время почти все разделяли эту точку зрения, абсолютизируя лишь вторую часть предложенного выше определения, указывающую на специфику сюжета детектива — борьба за раскрытие тайны, конечно же важной, нужной людям и весьма сложной.

Тогда я лишь сделал следующую оговорку в статье «„Тайна“ детектива», опубликованной в «Комсомольской правде»: «Что до меня, то мне привлекательней схватка не со слепыми и стихийными силами и тайнами природы, а с разумной, жестокой и хитрой силой другого человека — врага. Ведь когда герой сквозь шторм или снежный буран все же достиг желанной цели, читатель, понятно, восхищается его мужеством и силой, всей душой радуется и гордится его победой, но при этом целая гамма чувств остается не затронутой в его душе, ибо снежный буран и океанский шторм или неведомый до того закон природы нельзя возненавидеть, нельзя страстно желать им возмездия».[7] Нельзя, добавлю, и проникнуться к ним состраданием, нельзя помочь, защитить, спасти от опасности.