Разговор с Горенштейном

До тех пор, покуда евреи не преодолеют свой гетто-комплекс, до тех пор, покуда они не перестанут стремиться «быть хорошими», лучше других, в том смысле, чтобы они нравились всем, и переживать от того, что они не нравятся, до тех пор их положение будет по-прежнему такое же — они будут зависеть от любого антисемитского плевка, от любого харканья, от любого глупого высказывания и так далее...

— У Горького есть рассказ «Рождение человека», где солнце по воле авторской фантазии «думает»: «А ведь не удались людишки-то!». Читая ваши книги, можно предположить, что такой взгляд на человечество, как на неудавшееся племя, вам близок?

— Почему это мой взгляд? И это не Горького взгляд. Это из Библии взгляд. Поэтому и был Всемирный потоп и так далее... Моя позиция безусловно отличается от позиции гуманистов. Я считаю, что в основе человека лежит не добро, а зло. В основе человека, несмотря на Божий замысел, лежит сатанинство, дьявольство, и поэтому нужно прикладывать такие большие усилия, чтобы удерживать человека от зла. И это далеко не всегда удается. В моем романе «Псалом» есть разговор одного из героев с гомункулом. Герой спрашивает, как различать добро и зло, ведь зло часто выступает в личине добра, и это на каждом шагу, а «человечек из колбы» ему отвечает: «Если то, что ты делаешь и чему учишь, тяжело тебе, значит, ты делаешь Доброе и учишь Доброму. Если учение твое принимают легко и дела твои легки тебе, — значит, ты учишь Злому и делаешь Зло...»

С Фридрихом Горенштейном беседовал Юрий Векслер

Фридрих Горенштейн. Каково качество «белого» [2]

— Ты — мой старый товарищ, и ты для меня — редкий пример того, как мальчик, маленький мальчик мог оказаться между двумя гигантскими жерновами — сталинского социализма и гитлеровского национал-социализма. Что ты помнишь из детства?

— В детстве, как говорится, не было детства. Я родился в 1932 году, а в январе 1935-го арестовали отца, арестовали сразу же после убийства Кирова. Отец был — молодой профессор экономики, один из основателей киевского кооперативного института. Он был сторонником кооперативной экономики, которая противостояла как капиталистической форме, так и колхозной форме эксплуатации человека. Отец был арестован, отправлен в лагерь, там его убили. Я самого ареста не помню, мне было меньше трех лет. От матери потребовали в парткоме, чтобы она отказалась от отца. Она бросила партбилет. Это я знаю, конечно, только с ее слов. Моя мать, учительница, работала тогда директором интерната для трудновоспитуемых подростков. В день ареста отца она просто взяла меня и скрылась. Они ведь приходили обычно ночью, но ночью они нас уже не застали. И потом, когда была так называемая реабилитация, кагэбист очень удивлялся, почему нас не арестовали... Мы просто скрылись. Можно было скрыться, многие могли спастись тогда, но шли, как кролик к удаву. Мать моя была человек разумный. Она меня много раз спасала от смерти, это я знаю, это я помню. Мы скрывались несколько лет до тех пор, пока не сняли Ежова.

— А где вы скрывались?

— В маленьких городах, она жила с другим паспортом, т. е. фактически ушла в подполье. Это редко кто делал. Он работала в разных местах, в частности на швейной фабрике, но когда сняли Ежова — это был 1939 год, — взяла меня, и мы поехали в Москву. И она сама пришла в НКВД, во главе которого встал Берия. Некоторых к тому времени уже выпустили... И я помню еще, — может быть, это лишняя деталь, — что в те дни на улицах Москвы снимался фильм «Подкидыш», и мы видели эту съемку.

К слову хочу сказать, что недавно, работая над книгой, я еще раз перечитал Светлану Аллилуеву, которая все валит на Берию, что, мол, Берия организовал убийство Кирова, Берия, мол, во всем виноват... Но Берия был одной из небольших фигур рядом с непростой фигурой Иосифа Виссарионовича... Тогда, при Берии, была некоторая легкая либерализация, и мою мать посадили на полгода, потом выпустили, разрешили работать...

— А где ты был, когда мать посадили?