Разговор со своими

P. S. Много позже ко мне приходили какие-то невероятные армяне cо странными предложениями о «передаче» фамилии, явно не знавшие, как это делается. Сегодня знаю: «Арарат» существует. Один завод продали французам, а второй работает и коньяк производит без шустовской фамилии. А законно использовали эту фамилию создатели фирмы в Черноголовке. «Законно» означает, что мы, шустовские потомки, доказав миллионами свидетельств (вплоть до прадеда) свое родство, передали этой фирме имя.

Но это уже другая история.

Глава 39 Потрясения искусством

Концерт Эллы Фицджеральд в Амстердаме. – Дюк Эллингтон в Москве. – Глаза Армстронга. – Чечилия Бартоли.

Образцовский театр в Голландии. Работают в Амстердаме. Зяма чешет «по-голландски», а я при нем, держу текст. А днем гуляем, съездили в Гаагу. В скверике – скульптура девочки лет двенадцати в натуральный рост, стоит на газоне в трех метрах от вас. Анна Франк! Все должны прочитать «Дневник Анны Франк». Если вы, мои читатели, этого не сделали, очень советую, важно для понимания эпохи…

В Амстердаме натыкаюсь на афишу, объявляющую об одном (всего!) концерте Эллы Фицджеральд, имеющем быть через два дня. Зяма кричит:

– Это пропустить нельзя, ее концерт – это событие, я же был!

И вспоминает, как, когда они несколько лет назад были в Париже, он, увидев такую же афишу, объявил, что в этот день играть не сможет, а пойдет на концерт. «Билет же дорого стоит!» – говорят ему. «Да, но я на это иду!» – «А кто же пойдет с вами?» – «Кто свободен!» Свободен один «сорок первый» (кагэбэшник), и театр покупает ему билет. Правда, потом он благодарит Зяму безмерно.

Смотрим Зямино расписание – в день концерта Эллы у него спектакль.

– Пойдешь одна! Ты не в штате театра, и они тебе не начальство!

В рецепции гостиницы заказываем билет, и его приносят. Зяма объявляет Образцову о моем грядущем одиночном выходе. Тот в ужасе, но смиряется, забитый Зямиными доводами: «Таня с английским и немецким и без нас выезжает за границу, легко доедет и вернется, у меня спектакль, а опять тратить деньги на удовольствие соглядатаев – глупо». И я на концерте! Рядом со мной – голландец, ни по-английски, ни по-немецки не говорящий, просто мило улыбаемся. Но через несколько номеров хлопаем друг друга от восторга, никакой язык не нужен! Элла уже далеко-далеко не молодая, но являющая суть искусства – так естественна и проста, что у каждого (такой вид на всех лицах) ощущение, что она поет именно для него. Вдруг в то время, как она поет, по проходу какой-то человек подходит к сцене и встает перед Эллой. Она перестает петь, наклоняется и говорит ему по-английски, тихо, но зал замер, и поэтому слышно:

– Тебе не нравится? Или так нравится, что не можешь сидеть? Иди, садись!

И, что уж совсем поразительно, продолжает петь, как будто никакого прерывания не было. Зал обрушивается, абсолютно единое общество людей! Незабываемо!

* * *

Конечно, мы любили джаз, а Зяма с его слухом и «тембром» волшебно «исполнял» – несколько раз с Люсей Гурченко, а с Сережей Никитиным – постоянно. Мы компанией ушли за грибами, оставив Зяму и Сережу сидящими у палатки и поющими друг другу, даже перебивая. Когда мы вернулись – они даже позы не поменяли, оба были счастливы!

В Москву приехал Дюк Эллингтон. Знали по записям, но живьем же совсем другое дело! Театр эстрады, блатные раздевались на служебном входе. Дюк вблизи. Зяма приказывает: «Вот программка, ты по-английски лучше, возьми автограф!» Подошла, подписал, поцеловал руку! Это единственный раз в моей жизни, ни до, ни после автографов не брала… Сама не собираю, кому-то, не помню, отдала.

Если уж вспоминать имена, тем более самых-самых, то тоже повезло: в Копенгагене выступали на двух роялях Count Basie и Oskar Peterson. Я была целый концерт. А Зяма после спектакля вместе с музыкантами театра приехал на второе отделение. Мне удалось убедить ребят, что жены их простят за не купленные им туфли, а за поход на концерт.

* * *

Зяма обожал Армстронга, знал слова, потрясающе пел. Из Америки привез плакат: огромный, крупным планом с саксом и выпученными глазами, сияющий Луи. Висел в комнате, где спала Шуня. Как-то зашли и увидели: на личико с глазами приколота салфетка. Почему? Шуня в своем репертуаре: «Когда я раздеваюсь, он смотрит, мне неловко!»