Разговор в семействе Штейн об отсутствующем господине фон Гете

И как он в этом признается? С самодовольной миной, как другие признаются, что выиграли битву. Я начинаю браниться:

— Вы отнюдь не боитесь приглашать меня, хотя в контрдансе являете собой весьма жалкое зрелище.

— Мой страх остаться без вас был сильнее.

Я говорю первое, что приходит в голову:

— A propos, вы и верхом почти не умеете ездить.

— Совершенно не умею и серьезно собираюсь бросить это занятие.

Бросить это занятие! Верховую езду! Снова увильнул в неуловимый парадокс. Есть ли на свете хоть один-единственный мужчина, который не был бы болен глупой уверенностью, что держится в седле всех лучше и изящнее? Я имею право так говорить — ведь вы считаетесь лучшим наездником в герцогстве. Мужчина, который не ездит верхом, все равно, что женщина, которая не вышивает. Между прочим, Гёте недурно вышивает, весьма недурно.

Мне остается только сказать:

— Не лгите, я знаю вас.

— Откуда?

— Я знаю мужчин.

— Всех, моя дорогая?

— Всех.

— Но на это не хватит целой жизни.

— Я знаю моего отца, я знаю Штейна, я знаю герцога. Вы полагаете, что может найтись мужчина, который обладал бы столь противоположными свойствами?

— Вы правы, такого нет.

— А, так вы согласны со мной?

— Но я не мужчина, Лотта. Я Гёте.

Эта была роковая правда. У меня словно пелена упала с глаз. Гёте был не мужчина, раз он не считал себя обязанным быть таковым. И, стало быть, я, закаленная разумом и опытом против любви к мужчине, полюбила… полюбила… полюбила… (Роняет чашку, собирает осколки.)

Да, это была любовь, Иосиас, самая чистая, самая благородная, самая безответная любовь. Но тем из нас, кто любил, была исключительно я.

III

ГОСПОЖА фон ШТЕЙН (продолжает).

Гёте — так считают многие — приехал в Веймар и через несколько дней без памяти влюбился в меня. На самом деле все было иначе. Гёте приехал в Веймар с твердым намерением иметь со мною связь.

Не надо забывать — сей скандальный поэт и честолюбивый молодой адвокат впервые попал в порядочное общество. Он задался целью завести роман с придворной дамой, и доктор Циммерман обратил его внимание на меня. Не удивительно, что он быстро огляделся, все прикинул, нашел, что я вполне соответствую его планам, и начал меня уверять, что его сердце принадлежит мне навечно. Вполне обычная чепуха, но причем здесь любовь? Я отнюдь не приписываю себе достоинств, способных вызвать любовь такого человека, как Гёте. Но мог же он хотя бы взглянуть мне в глаза, прежде чем решительно объявлять предметом своей вселенской страсти? Можете упрекать меня в тщеславии: я желала лично принимать во всем участие, какой бы незначительной ни была моя личность.

Но устроить это было нелегко. Я быстро поняла, что я не та, и что дело не во мне. Любая оказалась бы не той. В сердце — в этом счастливейшем достоянии — боги ему отказали. Он не способен ни на какую искреннюю склонность. Ему неизвестно никакое чувство, поскольку ни одно из них ему не чуждо; он пылает по здравом размышлении, ибо он никогда не пылает. Гёте — холостяк. А холостяк (если мой опыт чему-нибудь меня научил) — это мужчина, который не может любить. В душе неженатого мужчины старше тридцати вы непременно обнаружите плесень, грозящую затянуть всю душу. Как знать, Иосиас, может быть, брак, именно с той точки зрения, с которой его заключали, с точки зрения любви, — не что иное как обман. Однако ни один человек с честным сердцем не проявляет предусмотрительности в этом главном деле жизни. Гёте не любил даже Лулуша.

Впрочем, однажды он подарил ему огромный бант и весьма наслаждался своим триумфом. Потом ему пришлось увидеть, как я повязываю Лулушу лиловый и серебряный бантики. Это его ужасно разозлило.

Холостяки хотят внушить нам, будто избегают тягот брака потому, что они рождены для любви. На самом деле они избегают тягот любви.

Каких только жертв я не приносила ради своей любви! Я выкраивала для Гёте время, несмотря на мой совершенно заполненный день. В ранние утренние часы мне приходилось являться перед ним в полном туалете, несмотря на многочисленные домашние дела. Мне приходилось соглашаться на доверительный тон наших отношений вопреки требованиям внешних приличий, не говоря уже о требованиях, которые предъявляет внутренний голос нравственности. От Гёте не требовалось ответных жертв. Он мог на досуге в свое удовольствие строчить оды и завиваться, а что до его репутации, то неосмотрительность только упрочила бы ее.

Вот какова цена пресловутому любвеобилию холостяков. Они наслаждаются мгновениями счастья, а потом бегут в свою каморку — отдыхать. И если даже я в какой-то момент предавалась глупой иллюзии, что Гёте может полюбить меня, то уж он-то сделал все возможное, чтобы быстро эту иллюзию развеять. При первой же встрече он поспешил сообщить мне, что имеет твердое намерение остаться холостяком. Он специально сочинил пьесу, в коей было сказано, что он женился бы на мне, будь я, во-первых, на двадцать лет моложе, а во-вторых, приходись я ему сестрой. Вот уж воистину лестно было прочесть такое.