Разговор в спальном вагоне

Первый. Да, Сай Дэнхем, он отродясь ни во что не верил, отпетый был человек. Напьется, бывало, вдребезги пьян и шляется с разными там бабами, на манер блудного сына, только еще хуже, сколько могу судить по тому, что мне рассказывали. Так вот, в один прекрасный день Сай скончался в Литл-Роке, и его привезли сюда для погребения. Родня, все народ гордый, конечно, денег на похороны не пожалела, и, между нами говоря, я такой роскоши в жизни не видывал. Уилкинс тут здорово подработал. Он этому забулдыге отделал физиономию по первому разряду: устроил ему «христиански-блаженную улыбку». Ну, с этого и начался поворот к худшему, потому что кой-кто из прихожан да и сам проповедник подумали, что всему есть граница, а на дому у диакона Тиббетса был даже разговор, не собрать ли по этому поводу совет. Но не это его погубило.

Опять молчание, и на лице второго пассажира не отразилось никакого желания знать, что же в конце концов погубило карьеру гробовщика. Но из-за занавесок на других полках высовывались нетерпеливые лица и даже одно-два сердитых, которые жаждали узнать, чем кончилось дело.

Второй (лениво возвращаясь к брошенной теме). Да, так что же его погубило?

Первый (невозмутимо). Вот эти самые фокусы, то есть я так думаю (осторожно), ведь я не все знаю. Когда миссис Уиддикомб потеряла мужа, месяца два назад... хотя она уже два раза побывала в юдоли скорби — это ведь ее третий муж она бывшая вдова Джона Баркера.

Второй (с живейшим интересом). Да не может быть!

Первый (торжественно). Чтоб мне помереть, вдова Джона Баркера!

Второй. Ну-ну, скажу я вам!

Первый. Так вот, эта самая вдова Уиддикомб устроила похороны на широкую ногу. Она пригласила Уилкинса, а тот прямо из кожи лез. Прямо-таки надрывался. На беду, а может, и на счастье — пути господни неисповедимы — приезжает на похороны старый приятель покойного, доктор из Чикаго. Пошел он вместе с прочими взглянуть на покойника, а тот лежит и мирно улыбается, небесная этакая улыбка; все тут стали говорить, что теперь он на пути в рай, а этот самый приятель обернулся вдруг к вдове — а та сидит на своей скамье и умиляется, по женскому обычаю, что покойника так расхваливают, — да и спрашивает:

— Как вы сказали, сударыня, от чего супруг ваш скончался?

— От чахотки, — говорит она, бедняжка, утирая глаза, — от скоротечной чахотки.

— Какая там к черту чахотка! — говорит доктор. — Он был, само собой, из неверующих, и даже необращенный. — От стрихнина он умер. Взгляните-ка на его лицо. Взгляните-ка на искажение лицевых мускулов. Это стрихнин. Это «risus sardonicus»[1].

Так и сказал — он в выражениях не стеснялся.

— Что вы, доктор! — говорит вдова. — Это... это его последняя улыбка. Это христианское смирение.

— Подите вы со своим смирением, что вы мне толкуете! — говорит доктор. — От такого смирения чертям в аду тошно. Это яд. И я этого так... Ах, будь я проклят, да ведь мы приехали, да, да, это Джолиет. Ну, вот уж не подумал бы, что мы едем около часу!

Двое-трое нетерпеливых пассажиров отозвались с полки:

— Постой, друг! Послушайте, приятель! А чем же кончилось?..

Но и первый и второй пассажиры уже исчезли.