Разговорчики в строю №2

— Рубка дежурного — каюте старпома. Почему на борту моего корабля, мля, подаются неуставные команды!?

— Какие, тащ?

— Где дежурный по низам?! Почему вызываете его по трансляции?!

— На камбузе. Проверяет качество пищи!

— Хрен там, здесь я!

— Хохол, я ж тебе сказал в каюте сидеть! Урод! Веди Бабека на стенку. И не возвращайся! Оба! На хрен оба скройтесь в тумане!

— Рубка — старпому. Кто там бубнит? Бубнило порвать?

— Да нет, тащ третьего ранга. Это механик мимо проходил.

— Вахтенный журнал мне на проверку! Срочно!

— Вы что, дежурный, большую приборку на корабле отменили собственным приказом, Ъ!?

— Есть! Будет исполнено!

— Уроды, уберите посылки из рубки! Рассыльный, попробуй дотянуться до «Лиственницы». Держись, Ъ! Больно?

— Тащ, счассс…

— Дзыыыынь! Начать малую приборку!

— Гад! Га-а-ад! БОЛЬШУЮ! На! Больно? Потерпи, сынок, я тебя через час совсем урою! Сволочи, посылки за борт! Сволочи!

— Тащ лэтнант, матрос Керимбабеков. Мэнэ зэмэлы ждют.

— А-А-А где Поцикайло?!

— Сказал мэнэ у каюта ждат.

— Дежурному по БЧ-5 наверх! Ваня, тащи раздвижной упор к каюте 12. Ломай ее, Ваня!

— Тащ, так это… Сломали… а она это…

— Что?

— Пустая! В иллюминатор ушли…

— Дежурный — старпому! Срочно ко мне!

— Почему в вахтенном журнале нет записей о прибытии на борт и сходе капитана 1 ранга Волобуева, фуева?! Сдать дежурство! Сегодня заступаете по новой!

— Тарщ, дети…

— Еще наделаете, если этих жена отсудит.

…

— Заступающей вахте построиться на юте!

— Поцикайло, а ты куда, кабан?!

— Тю, на сход!

— Убью, «вассер» не успеешь крикнуть! Сволочь! Сволочь!

…

— Пап, а почему тебя два дня не было?

— Папа, а мы на почту за посылкой от бабушки сходим?

— А мама сказала, чтобы ты нам пищу приготовил вместо того, чтобы «шило» глотать! Пап, это такой фокус?

— Пап, а пап, распишись в моем дневнике за полгода — училка ругается.

— Скажи… своей… бабушке: Посылки за борт! Училку — в расход! Маму вашу — к узбекам! Поци-ик-ик-кайло, убью!

…

— Дяденька доктор, он у нас, вообще-то, папка хороший. Вы его сильно не связывайте, а то у него «шило» внутри. Он его проглотил. Больнааа…

— Воды!

— На, пей, старлей.

— Не этой! В море отпустите, сволочи!

…

— Аврал! По местам стоять! С якоря и швартовых сниматься!

— Вахтенный офицер — каюте старпома. Почему, Ъ…

…

— Папочка, у мамы все хорошо. Дядя Сирежа мелицанер ее возит на работу и дамой. Бабушка приехала, и сама наканец получила посылку. Она тебя любит — когда видит твою фатографию на сирванте — чмокает губами, но очень смишно: «Чмо-чмо-чмо!». Папуль, возвращайся скорее!

ЗОРКИЙ СОКОЛ

Вы когда-нибудь видели птицу, бьющуюся в окно? Она бьется яро, но глупо. Птица видит цель — небо, но не видит препятствия, причины, вызывающей ее недоумение и бессильный гнев.

Гавайская сова, которую ветром унесло далеко от берега Гонолулу, была такой же: обязанная выглядеть философски, она выглядела запуганным «фридом файтером». [1]Сова сидела в теплом уютном углу на ходовом мостике, куда ее принес спасший от гибели в штормовом море сигнальщик, и с ужасом глядела на стоящих перед ней больших и лысых коммунистов.

— Съедят! — подумала птица.

— Жалко птицу! — подумал осовевший от качки командир и приказал принести воду и сырого мяса.

— Накормят и убьют! — решила сова и еще раз попробовала разбить толстое стекло.

— Что ж ты такая мелкая? Не кормят американцы? — спросил этот толстый коммунист, пытаясь привлечь внимание птицы к куску мяса.

— Так просто меня не съешь! — крикнула сова на пернатом языке с гавайским акцентом и нагадила.

— Ладно, — сказал толстый, — сиди, сохни. Высохнешь — полетишь домой. Штурман, рассчитай курс — подскочим поближе к Оаху. Сильный ветер — боюсь, не долетит.

— Пора. Сейчас или никогда! — решилась сова и, увидев берег, стала биться в стекло, едва не ломая крылья.

— Выпустите ее! — приказал командир. Откинулись барашки, рама пошла вверх, давая свободу.

— Фак ю! [2]— победоносно крикнула птица, взлетая вверх.

— Жалко птицу! — повторил командир, увидев ее падение в воду.

Поведение этой совы мне напоминает молодого политработника, недоумевающего в бессильном гневе от невозможности преодолеть невидимое препятствие, отделяющее его от осовевших слушателей.

Его, молодого выпускника Киевской школы полиморсоса, взяли в море на стажировку. Он помогал нашему заму клекотать на комсомольских собраниях, а в короткие перерывы — учиться пить кровь у командира. Стоял он птицей на ходовом, справа от командирского кресла, и соколиным взглядом пялился в океан — пытался вспомнить заданный ему в этой школе штурманский уклон. Но это был не уклон, а дифферент, переходящий в девиацию с моральным склонением.

Молодой политработник верил в свою звезду. Он был лучшим и самым зорким. Однажды, клюющий носом в своем кресле командир подскочил от крика, едва не разбив головой репитер гирокомпаса.

— Перископ! — бился в стекло лейтенант.

— Где? — ошалел Прокопыч.

— Справа на траверзе!

— Сигнальщик, перископ видишь?

— Нет, товарищ командир. Да то гребень волны просто был!

— Усилить наблюдение!

— Есть.

Когда командир в течение суток четвертый раз услышал знакомый крик «Перископ!», он застонал и заорал: