Разговоры

   Тристан. Потомству? Вы меня смешите. Что касается индивидов девятнадцатого века, то поймите, им нечего бояться потомков, которые будут знать об этом столько-же, сколько знали предки. Индивиды исчезают перед массами, как элегантно выражаются современные мыслители. Это значит, что индивиду совершенно бесполезно беспокоиться о чем-бы то ни было. Я все предоставил массам. Каким образом эти массы, состоя из индивидов, обходятся без их участия, это, надеюсь, нам объяснят представители современного просвещения. Но, возвращаясь к моей книге и потомкам, я должен вам сказать, что книги, которые теперь пишутся скорее, нежели читаются, вообще стоят столько, сколько стоят, и существуют, смотря по тому, сколько стоят. Воображаю, как славно будущий век посмеется над чудовищной библиографией настоящего времени! Или он рассудит так: "Мои библиотеки полны книг, из которых многие стоили тридцатилетних и двадцатилетних трудов; сначала прочтем эти книги, потом остановимся на тех, которые стоили меньших усилий, и когда уже нам нечего будет читать, обратимся к импровизациям". Друг мой, наш век — век детей; немногие взрослые, которые уцелели, должны удалиться от стыда, как удаляется из страны хромых тот, кто ходит прямо. Эти добрые ребята хотят делать все, что делали в другие времена взрослые люди, и делают, действительно, по-детски, без дальних приготовлений. Один мой приятель, человек деловой, недавно мне говорил, что даже посредственность сделалась редкостью; почти все ничтожны, почти все неспособны к тем обязанностям и занятиям, которые выпали на их долю. В этом, мне кажется, отчасти и заключается различие между нашим веком и прошедшими. Правда, величие всегда было редко, но в прошедших веках жила по крайней мере посредственность; теперь-же эта посредственность умалилась до ничтожества. Отсюда этот ропот, это всеобщее смущение; каждый хочет быть всем, и никто не обращает внимания на немногих, действительно достойных, которым нет прохода среди чудовищной толпы соревнователей... И в то время, как последняя мелочь считает себя великой, темнота и шаткость положения сделались равно очевидными, как для дураков, так и для умных... Но, да здравствуют статистика, политика и экономия! Да здравствуют карманные энциклопедии и руководства и многое множество других творений нашего века! Да здравствует и сам девятнадцатый век, хотя и бедный делами, за то непомерно богатый словами, а это, как вам известно, — превосходный знак...

   Друг. В ваших словах слышна ирония. По крайней мере, примите в расчет, что наш век — переходный...

   Тристан. Переходный? Что-же из этого следует? Все века были и будут более или менее переходными, потому что человечество идет не останавливаясь и никогда не остановится. Это милое словечко одинаково приложимо ко всем векам, и если век наш переходный, то нам остается решить, от чего и к чему мы переходим, от хорошего к лучшему или от худого к худшему? Вы, может быть, скажете, что наше время — переходное по преимуществу, что мы переживаем быстрый и крутой переход из одного состояния цивилизации в другое, существенно отличное от предыдущего? В таком случае, я, с вашего позволения, попробую посмеяться над быстротою этого перехода: всем известно, что социальные перевороты должны совершаться медленно; в противном случае, изменение не уйдет далеко и вскоре принуждено будет возвратиться к прежнему порядку вещей, чтоб начать свой путь постепенно, шаг за шагом. Так бывает всегда. Природа не делает скачков, и, насилуя ее, можно пускать только мыльные пузыри; я хочу этим сказать, что все скороспелые перевороты только кажущиеся, а не действительные.

   Друг. Однако, я не советую вам говорить так со многими; иначе вы наживете себе кучу врагов.

   Тристан. Не беда! Теперь ни враги, ни друзья не могут мне сделать большого зла.

   Друг. Но вы можете возбудить всеобщее презрение, как профан в новейшей философии, как человек отсталый...

   Тристан. Это будет мне неприятно. Но что-же делать? Если ко мне отнесутся с презрением, попробую утешиться.

   Друг. Но скажите-же мне, наконец, переменили вы свое мнение или нет? Как вы поступите с этой книгой?

   Тристан. Самое лучшее — сжечь её. Если-же нет — смотреть на нее, как на собрание поэтических вымыслов, меланхолических капризов, вообще как на выражение личного несчастья автора; потому что, видите-ли, мой милый, я от души верю, что и вы, и все другие очень счастливы; но я, с позволения девятнадцатого века, я несчастнейший из людей, и знаю это так хорошо, что журналы целого света не убедят меня в противном.

   Друг. Я не знаю причин вашего несчастий, но понимаю, что в этом случае человек сам лучший судья в своем деле.