Разговоры беженцев

Циффель. Идея расовой исключительности - это попытка мелкого буржуа выскочить в аристократы. Тут он сразу приобретает благородных предков: есть и на что оглянуться и на кого смотреть сверху вниз. А мы, немцы, обретаем даже некое подобие национальной истории. Пусть мы не были нацией, но расой-то мы на худой конец могли быть? Мелкий буржуа сам по себе ничуть не больше империалист, чем буржуа крупный. И правда, что ему, больше всех надо? Но мелкий буржуа совестливее крупного, и когда он распоясывается, то предпочитает, чтобы у него было оправдание. Он никогда не двинет соседа локтем под дых, если не будет иметь на это законного права. А если он топчет кого-нибудь сапогами, то ему хочется видеть в этом свой святой долг. Промышленность нуждается в рынках, не важно, сколько крови за них будет пролито. Нефть дороже крови. Но за рынки вести войну нельзя - это было бы легкомыслием. Войну надо вести потому, что мы - высшая раса. Мы начинаем с присоединения областей, населенных немцами, а кончаем тем, что присоединяем к рейху еще и поляков, и датчан, и голландцев. То есть мы берем их под свое покровительство. Что, ловко мы вас обставили, господа хорошие?

Калле. Суть проблемы сводится для них вот к чему: смогут ли они изготовить достаточное количество людей высшей расы. В концлагере комендант три часа гонял нас по плацу перед, бараками, потом приказал сделать двести приседаний подряд. Затем он построил нас в шеренгу по двое и произнес речь. "Мы, немцы, - кричал он писклявым фальцетом, - раса господ! Я вам, Дерьмо собачье, до тех пор хвосты буду крутить, пока не станете у меня, как один, представителями высшей расы, чтоб не краснеть за вас перед всем миром. Как же это вы думаете прийти к мировому господству, такие слюнтяи и пацифисты? Пусть обнегритянившиеся расы Запада разводят пацифизм и слюнтяйство. Рядом с этим негритосским сбродом последний немец в расовом отношении все равно что стройная ель рядом с трухлявым пнем. Но я вам мозги прочищу: так вам хрен приперчу, будете меня на коленях благодарить, что сделал из вас по приказу фюрера людей высшей расы!"

Циффель. Что же, осилили вы эту безнравственную великую задачу?

Калле. Мне она оказалась не по плечу. Но вместе с тем явно и открыто не стремиться к мировому господству - на это у меня не хватило духу. Меня избивали. А после комендант как-то удостоил меня даже беседы с глазу на глаз. Вид у него был утомленный, потому что он уже с утра, натощак, присутствовал на двух порках. Он лежал на диване, набитом конским волосом, и поглаживал своего сенбернара. "Видишь ли, - раздумчиво произнес он, - тебе все равно придется его завоевывать, мировое-то господство. У тебя нет иного выхода. Во внешней политике получается точь-в-точь как во внутренней. Возьми вот меня! Я работал страховым агентом. Один из директоров был у нас еврей. Он выбросил меня на улицу под тем предлогом, что будто бы я не сумел заключить ни одного договора и израсходовал на личные нужды какие-то там две страховые премии. У меня не оставалось другого выхода, как вступить в такую партию, которая стремилась к господству в нашем государстве. А если моего примера тебе недостаточно, возьми самого фюрера! Накануне прихода к власти он был полным банкротом. Куда податься? Только и оставалось что в диктаторы. Возьми, наконец, Германию! Она - банкрот. Гигантская промышленность - и ни тебе сырья, ни рынков! Выход один - мировое господство. Попробуй-ка взглянуть на дело с этой точки зрения!"