Разговоры об искусстве. (Не отнять)

– Надо поддержать старика, – решительно сказал Киблицкий. – Все-таки наша выставка – одно из лучших воспоминаний его жизни. Сказано – сделано. Мастерская Иммендорфа находилась в центре Дюссельдорфа. На улице дежурил папарацци. Йозеф вступил с ним в живейшую беседу: в трудные минуты и он подрабатывал фото-журнализмом. Во мне росло какое-то напряжение, неловкость: надо же, обложили старика. И вообще, общение с папарацци как-то снижало знаковость композиции: Киблицкий и Боровский у постели больного Иммендорфа. Я дернул Йозефа – не отвлекайся. Мастерская представляла собой промышленное трехэтажное здание. Чем-то напоминало мастерские советского художественного фонда. Вплоть до того, что с лестницы, в открытые двери второго этажа, была видна развешанная прозодежда. Так в наших мастерских развешивают брезентовые робы те художники, которые пользуются пульфоном и вообще брызгаются краской или раствором. Правда, как я смекнул сразу, эти висящие штаны и пиджаки были сделаны из фетра и явно рукой Бойса. (Неожиданно получилось точное определение, ведь не скажешь «кистью». Впрочем, можно было бы – иголкой и ножницами Бойса.) «Боже мой, – подумалось. – Музейные, миллионные вещи висят как белье для просушки». Поднялись на третий этаж. Зрелище было тяжелым. В чистой как лаборатория студии трудились два-три помощника. Перед ними на мольбертах стояли холсты. Йорг разъезжал по студии в кресле. Он энергично рассказывал что-то исполнителям, используя ту амплитуду движений кистей рук, которая была ему еще доступна. В основном действовал вербально. Работа, похоже, продвигалась. Художник бросился к нам, разгоняя кресло. Он был взволнован. Настолько, что не мог сразу заговорить. Кто-то из помощников дал ему воды, причем в стакан была вставлена специальная трубочка – удержать его руками Йорг уже не мог. Никаких светских разговоров. Иммендорф мог говорить только о случившемся. Он был явно уязвлен травлей. Многие, включая «друга Гельмута», мгновенно слиняли. Старик пытался объяснить ситуацию, мы же гуманно уводили разговор в другое русло.

– Да ладно тебе, – говорил Йозеф, – все мы знаем, другой темы, что ли, нет. Ты вот покажи, что делаешь.

Но Йорг мучительно пытался что-то объяснить.

– Слушай, – сказал я, – ты не перед теми оправдываешься. Девять женщин пригласить, в твоем-то положении, да у нас в России ты бы стал национальным героем.

– Д-д-десять… – Неожиданно уточнил Йорг. – Одна не пришла.

– Она и настучала, – уверенно заявил Йозеф.

А мне вдруг вспомнился один дурацкий анекдот. Я понимал, что не очень-то корректный в компании немцев. Но остановиться уже не мог.

– Представьте, война. Заседает Политбюро. Разбирают донос на маршала Рокоссовского. Дескать, у него законная жена в Москве. И любовница на фронте. Не считая еще романов с медсестрой и переводчицей. Никто не знает, чем обернется дело для маршала. Самые активные спешат выразить возмущение. Другие неодобрительно качают головой: безобразие… Наиболее осторожные выжидают. Сталин молча ходит по кабинету, попыхивая трубкой. Наконец, кто-то не выдерживает: «Полное моральное разложение у товарища Рокоссовского. Что делать будем, товарищ Сталин?». Сталин задумчиво: «Что дэлать будэм? Завидовать будем». Так и с тобой, Йорг, – завидуют. Неожиданно до художника дошло, и он долго, с трудом, кашляя, смеялся. А потом грустно сказал:

– Вы ведь видите, мне уже ничего не надо. Я стакан сам поднять не могу. Совсем немного осталось. И я просто захотел вспомнить это счастье, все то, что любил: незнакомки, обнаженные тела, эту беззаботность… Пусть бы они ходили вокруг меня, касались. Вот и все.

Такие вот дела. Нас это очень тронуло. На исходе жизни старый художник решил воссоздать бесшабашное, рисковое, отвязанное пати своей богемной юности. Тогда, в шестидесятые, это проходило. В начале 2000-х не прошло. Закончилось травлей. И все же, положа руку на сердце, завидовать будем?

Гаврила и Крепкий Орешек

Позвонил приятель-кинорежиссер. В легкой панике.

– Представляешь, приехала группа американских киномагнатов. Самых-самых, центровых. Там даже продюсер «Крепкого орешка» есть. Да, с ними твой приятель Майкл Йорк.

Мы действительно с этим замечательным актером, кстати, англичанином по происхождению, приятельствовали – я в свое время делал выставку произведений его жены, фотографа Пат Йорк.

– Ну и?

– Да ты понимаешь, все им показали. Ленфильм, Эрмитаж, клубы ночные. Ничего им не интересно. Не вставляет. Выручай.

– Помилуй, что я-то могу? Я вам что, массовик-затейник?

– Не обижайся, дело серьезное. Они нам позарез нужны. Сам понимаешь, «Орешек». И не по официальной линии приехали, без всяких там михалковых. Шанс для нас, питерских!

– А чего они хотят? Может, их в запасники отвести, к авангарду? Так, знаешь, эксклюзивно, распить рюмочку под Малевичем?

– Да какой Малевич. Серые ребята в этом плане совсем. Хотят чего-то такого, чего в своем Лос-Анджелесе им не увидать. Аутентичного чего-то. А при этом на наше все – через губу. Обидно.