Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Вадик был такой вот старьевщик, траченные временем вещи нужны ему были в собственных далеко идущих целях. Вообще была большая органичность в стиле его жизни и в среде, которую он сам себе создал: клочковатая борода, в последние годы – палка, берет на лысой голове. Помоечные книги, иногда очень неплохие издания. Но опять же – читаемые, а не фигурирующие в качестве раритетов. Разговоры под чаепитие: однобокий чайник, битая сахарница, разномастные чашки и кружки. Если не чай, а просто питие, то те же стаканы и кружки, мытьем хозяин себя не озабочивал. Говорят, однажды из чайника, к ужасу западных визитеров и при полном спокойствии хозяина, выскочила мышь. Нищета? Скорее сознательная бедность. В какое-то время – уж я знаю, сам помогал ему в этом деле, приводя коллекционеров, – Вадик неплохо продавался. Вполне мог изменить свою жизнь («валоризировать» – мое любимое словцо из словаря нашей квазифилософии). Как-то мы с В. Перцом вывезли его в Берлин, где в знаменитой галерее «Авангард» Натана Федоровского была организована его выставка. И здесь Вадик остался верен своим привычкам: сидел в галерее или в винном подвальчике, чужим миром особо не интересовался, на контакт с нужными кураторами не шел, о тактиках и стратегиях продвижения думать отказывался. При этом по-детски настойчиво жаждал этого продвижения, недоумевая: вот они, мои произведения, сами за себя говорят. Где Гугенхайм, где «Модерн Арт»? Но это – table talks. (Есть фото, где мы втроем – с Натаном Федоровским – в берлинской пивной, наверное, обсуждаем планы. Нет уже Натана, нет галереи, нет Вадика, а пивная на Кантштрассе на месте.) Да, он хотел внимания к своим произведениям. Вкладывался в публикации. Принимал бесконечных гостей – нужных и совсем лишних, хихикающих над его бытом. Это «Граждане, послушайте меня…» при нежелании строить профессиональные отношения с арт-миром – единственная слабость Вадима. Зато жил, как считал правильным. Менять в жизни ничего не хотел. Путешествиям предпочитал мастерскую. Встреча с западным contemporary ничего не сдвинуло в его миропонимании. Вообще-то он не хотел расставаться ни с вещами (произведениями), ни с образом жизни. Ради чего?

Вадим Воинов начинал собирать свои объекты (в тогдашнем ленинградском художническом обиходе слов «объект», «ассамбляж», «инсталляция» не существовало) в начале 1980-х. То есть через шесть с половиной десятков лет после первых опытов М. Дюшана. Дюшан вовсе не призывал видеть ценность в старых писсуарах, сушилках и пр. Он призывал видеть ценность в жесте художника, выхватывающего из предметной среды любую вещь. Утверждал эстетическую ценность выбора художника, предмет, фраймированный его волей или произволом; с дюшановских времен в found object's ничего не изменилось. Разве что некоторые поп-артисты и, пожалуй, Шпоерри вводят в структуру «найденного объекта» момент процессуальности. (Скажем, Олденбург и Шпоерри фиксируют последствия некого протекания времени: банановый сплит тает, еда на тарелках исчезает.) Внешне объекты Воинова вполне в русле found object (он придумал для них малоудачное, по-моему, название – функциоколлаж). Менее всего он перетягивает одеяло на себя, не манифестируя свой выбор как главное качество произведения. Его цель в том, чтобы дать выговориться вещам как свидетельствам некого коллективного опыта и коллективной судьбы. Средства: композиционные, фактурные, пространство-образующие направлены на это «выговориться». Их скрытая работа ощутима, она задает ту суггестию неслучайного, которая присуща лучшим его объектам:

– Да, я не артикулирую «исполнительство», мои произведения полны шероховатостей, корявости и технических несовершенств. Зато моей рукой движут такие исторические обстоятельства, закачаешься!

Помню его объект «Советско-германский пакт»: натуральная пластинка 1939 года с записью танго и черные и красные шашки, разбросанные на плоскости попарно. Танец? Обозначение дивизий, противостоящих друг другу? А вот «Красная полоса»: кровавый след реальной бритвы, прикрепленной на плоскость. Это его особая, режущая тактильность! Нарратив, который запускается прикосновением (хотя бы мысленным), зато таким ощутимым, что кажется, уколол палец. Думаю, Воинов все-таки художник нашей аудитории. Западная вряд ли захочет копаться в нашем вещном. Это тебе не дорогостоящее ретро. И не коллекционный материал – системности нет, целостности. Мы – другое дело. Нас объекты Воинова пробивают, царапают, коря-бят. Во-первых, все мы родом из страны вечного товарного дефицита. Во-вторых, мы народ многократного тотального уничтожения вещного обихода. Чистки, войны. Так что отношение к вещи у нас, я бы сказал, долговременнее. Бытовое, символическое и мемориальное – в одном клубке. Сейчас, правда, дело меняется, как и повсюду, а вещь все более равна себе. Одномерна. Да ведь Вадик – из прошлого. Как и большинство из нас, пришедших на его выставку.

Дизайн