Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Я тянулся к Натану. Мне не хватало его авантюрности. В Ленинграде я и сам ругал себя за крайне низкую культуру отказа. Но там речь шла о гульбе и вообще о времяпрепровождении. Все было окрашено совковой безысходностью и безвременьем. Здесь же любая эскапада приобретала неожиданный привкус историзма. Черт его знает, может, ощущалось, что человека несет этот поток перемен, и инстинктивно хотелось, чтобы не отстать, уцепиться за Натана. А может, само время дразнило историчностью. Так или иначе среди знакомцев, приобретенных мною с легкой руки Натана, не было людей вне этого потока. Всех в него окунуло, закрутило, пронесло по его течению. Хотя бы малый отрезок пути. Во всяком случае они остались у меня в памяти именно как люди рубежа 1980–1990-х. Человеком из этого потока остается для меня и Тильман. Это был двухметровый немец угрожающего вида и очень покладистого характера, писатель и, кажется, один из совладельцев гламурного журнала путешествий. Это был первый встреченный мной журналист авантюрного склада, напрашивающийся на неприятности. С каждым его приездом я чувствовал себя все отвязанней. Никогда бы не подумал, что вместе с ним буду, например, изучать проблему вьетнамских проституток в тогдашнем Ленинграде. Тем не менее, откликнулся на просьбу Тильмана, который сам себе заказал эту тему, с поражающей меня самого готовностью. И связи нашлись. Оказалось, где-то на краешке моего пространства существования оказались люди «в теме». Один из них сунул мне адресок. Уже вечером мы с Тильманом и с переводчиком, убедив испуганных малорослых охранников какой-то даже по советским меркам чудовищной общаги, что мы не новое, незнакомое племя ментов, явившееся на их голову сверх обычных, облагающих их налогом, вовсю переговаривались с вьетнамскими девушками-работницами, дополнительно зарабатывающими себе на будущую счастливую жизнь. Помню, как нас поразили горы упакованных, готовых к вывозу электрочайников и вообще бытовых металлоизделий: оказалось, есть страны еще большего вещевого голода, чем наш разваливающийся Союз. Но главное – эта буквальная овеществленность понятия «плата за любовь»…

Следующая тема была сформулирована радикально – фашизм в перестроечном Ленинграде. В те годы либеральная интеллигенция выпустила на свободу слово «фашизм» без поводка конкретных политических коннотаций. Этим грозным разрушительным термином покрывались без разбора все оттенки консерватизма, национализма и охранительства. Смысл его девальвировал: от страшного до страшилки. Западные либеральные СМИ не смогли прочесть (просечь, как говорили в моем детстве) это снижение, термин был для них абсолютным негативом. Тильман прочел где-то, что Ленинградский союз писателей раскололся на две части: либерально-демократическую и фашистскую. Естественно, его хлебом не корми интересовала фашистская часть. Я тогда был подвержен всем фобиям своего сословия, и к националистам любого градуса относился (и отношусь по сей день) резко. Но и я чувствовал, что наши простоватые почвенники при всей их неопрятной риторике все-таки не тянут на фашистов. Ну, никак. Тильману надо было убедиться самолично. В пивной «Чайка» мы разрабатывали операцию. Это было вполне органичное место: первая в Ленинграде пивная, где торговали на валюту. Среди нас, художников и литераторов, пиво и сосиски в «Чайке» обретали символический смысл: почти Запад, почти свобода… Первые валютные гонорары тоненьким ручейком как раз тогда начали подпитывать наш круг. Конечно, мы понимали, что основными посетителями были финские туристы, лесорубы, торговые моряки, наши проститутки и опера, но кому хотелось разрушать собственную мифологию. Так что на островке свободы мы разрабатывали свои разоблачительные планы. Надо было разведать логово фашистов. О компьютерах с контентом, позволяющим нащупать след, мы тогда слыхом не слыхивали. Как и наши оппоненты, так что следа и не могло быть. Между тем отколовшаяся от демократии писательская община шифровалась. Конечно, с периферии моего бытия явился гонец с номером телефона. Вышли в вестибюль, там была телефонная стойка. Я позвонил: дескать, известный немецкий журналист горит желанием побеседовать с истинными патриотами. На другом конце провода шептались. Попросили перезвонить через час. Уже другой мужской голос стал допрашивать: что за журнал? Какова ориентация? Тильман – он хорошо говорил по-русски – шепнул с пивным выдохом: – «Кровь и почва»!

Я погрозил кулаком: дурак, услышат, расшифруют.

– Журнал патриотический, почти что почвеннический, насколько это возможно в их условиях. Семейные ценности. Хотят дать объективную картину. Сами натерпелись от их вседозволенности. Ищут единомышленников.

Голос не сдавался:

– А вы-то сами кто будете?

– Я – сочувствующий из искусствоведческого мира. Задолбали космополиты. Фамилию назову при встрече. Сами понимаете.