Разговоры с Бухариным

В его жизни эта поездка составила очень важную веху. Это я почувствовал уже тогда по его рассказам — в этом я убедился позднее, изучая материалы для его биографии. Во время разго-воров со мною Бухарин несколько раз к ней возвращался, причем в его рассказах явно переплетались следы различных настроений, и было немало недоговоренностей, так и оставшихся для меня не вполне понятными: о каком-то полете на самолете, который попал в воздушную "яму", откуда они лишь с трудом выкарабкались; о встрече с басмачами, от которых едва \ шли, и т. д. Было ясно, что все эти детали — мазки для какой-то картины его тяжелых личных переживаний, приподнять передо мною краешек завесы над которой Бухарин колебался. Полными словами и всего он так и не сказал, но все же сказал достаточно много, чтобы мне стали ясны общие контуры этой большой картины.

В центре его рассказов стоял эпизод с поездкой в горы, "равных которым нет в мире", — куда-то на Памир, на самую " крышу мира", где сходятся границы Советского Союза с Китаем, Индией и Афганистаном. Его настойчиво отговарива-ли: и дороги там размыты, и время неспокойное, бродят шайки басмачей, и вообще нет ничего интересного… "Меня это только подзадоривало, — рассказывал Бухарин, — я и раньше в горах любил лишь нехоженые тропинки, как в науке лишь нерешенные проблемы". Он настоял на своем. Ему дали спутника, офицера-пограничника, лучшего знатока тех мест, человека испытанной выдержки и смелости. "Да Вы его, наверное, видели, — прибавил Бухарин, — у нас о нем и его Волке фильм сделали, который недавно у Вас в Париже показывали"… Этот фильм я действительно видел, и пограничник, и его ученая овчарка Волк, и особенно горы — все было неподражаемо хорошо… Несколько дней они скитались вдвоем по горам, по самым непроходимым местам, и Волк неизменно бежал впереди. Вел себя этот Волк с огромным достоинством. "Другого такого пса я в жизни не видел", — искренне восхищался Бухарин (оказалось, именно он и устроил постановку этого фильма).

Как-то подошли к развилке двух тропинок. Пограничник направил коня по менее хоженой. "Эта короче, — указал он на другую, — но ехать теперь по ней верное самоубийство: дожди ее размыли, были обвалы-даже серны ходить перестали". "А я, — прибавил Бухарин, — направил коня именно по этой, размытой"… Потом, когда тропинки сошлись, пограничник уже поджидал — и смотрел он злее своего Волка… "Счастлив Ваш Бог, — пригрозил мне стеком, — но больше со мною таких штучек не проделывайте… Не посмотрю, что Вы член Цека"…

Я, конечно, поинтересовался, как было с дорогой, — Бухарин только отмахнулся: "Не стоит и говорить! Конечно, он был прав, дорога была совершенно невозможной. Зато конь был на высоте!"

Бухарин вообще много рассказывал об этом пограничнике, который, по-видимому, действительно был красочной фигурой: конечно, коммунист, но со своеобразной философией жизненного опыта, с высоко развитыми чувствами и личного достоинства, и ответственности перед коллективом… И по тому, как Бухарин о нем говорил, было ясно, что тот не просто произвел на него большое впечатление, как яркий человек, встреченный на жизненном пути, — что дело шло о большем; Бухарин видел в нем характерного представителя тех новых людей, которые при советской власти выдвинулись из народа на посты ответственных низовых работников.

Из всех разговоров вокруг этой поездки мне стало ясным, что в Среднюю Азию Бухарин ехал в настроениях глубокого пессимизма, упиравшегося в нежелание жить. Прямо этого Бухарин мне не говорил, но его рассказы подводили именно к такому выводу. Кончать жизнь самоубийством он не хотел — это было в каком-то смысле признанием своего поражения. И мысль его вертелась вокруг вопроса, как уйти из жизни, чтобы это не было открытым самоубийством. Он, как говорится, "испытывал судьбу": ходил по грани, откуда было легко сорваться. История с размытой тропинкой была именно таким "испытанием судьбы". Смерть не пришла — не по отсутствию воли к ней у всадника. Горный конь пронес Бухарина там, где боялись проходить серны… А здоровый оптимизм, которого было так много у пограничника, пробил брешь в настроениях Бухарина. К оптимизму он пришел через веру в человека, но не человека вообще, а в нового человека, воспитанного советской диктатурой, но оставшегося человеком, не превратившегося в винтик чудовищной машины. Как-то, в связи именно с этими рассказами о поездке на Памир, Бухарин развил мне целую теорию, которую я бы назвал теорией человеческого потока: