Разговоры с Гете

Разговор снова вернулся к католикам, к огромному, хотя как будто и неприметному влиянию, которым пользуется их духовенство. Кстати, был вспомянут некий молодой литератор из Ганау. Недавно в издаваемой им газете он, в несколько фривольном тоне, писал о четках. Спрос на газету немедленно упал, в чем сказалось влияние католических священников различных общин.

– Мой «Вертер», – сказал Гёте, – был очень скоро переведен на итальянский и вышел в Милане. Но уже через несколько дней в продаже не было ни одного экземпляра. Оказалось, что в дело вмешался епископ и заставил приходское духовенство скупить все издание. Я нисколько не рассердился, напротив, меня восхитила расторопность этого господина, немедленно смекнувшего, что для католиков «Вертер» книга неподходящая, и ведь сумел же сразу выбрать наиболее эффективную меру – потихоньку сжил ее со свету.

Что умеет видеть только художник

Пятница, 10 апреля 1829 г.

– Покуда мы дожидаемся супа, – сказал Гёте, – я хочу потешить ваш глаз. – С этими дружелюбными словами он положил передо мною альбом ландшафтов Клода Лоррена.

Я впервые видел работы этого великого художника. Они до глубины души потрясли меня, причем мое изумление и восторг возрастали по мере того, как я перевертывал лист за листом. Там и здесь мощно затененные места, не менее мощный солнечный свет, заливающий воздух на заднем плане и отражающийся в воде, отчего создавалось впечатление удивительной ясности и четкости. Я воспринял это как настойчиво повторяющийся художественный прием большого мастера. С не менее радостным удивлением я отметил, что каждая картина являла собою замкнутый маленький мирок, в котором не было ничего, что не соответствовало бы настроению, в нем царившему, и не усиливало бы таковое, все равно будь то гавань, где недвижно стоят суда, хлопочут рыбаки и у самой воды высятся величественные здания, или одинокая холмистая местность с козами, пасущимися среди скудной растительности, – несколько кустиков да одно раскидистое дерево, под которым пастух играет на свирели подле ручейка с переброшенным через него мостиком, – или топкая низина со стоячей водой, которая в летний зной вызывает ощущение приятной прохлады – все его картины были поразительно целостны, ни следа чего-либо постороннего, не слитого с этой стихией.

– Здесь перед вами совершенный человек, – сказал Гёте, – он умел не только мыслить, но и воспринимать прекрасное, в душе же его всякий раз рождался мир, редко встречающийся в действительной жизни. Его картины проникнуты высшей правдой, но правдоподобия в них нет. Клод Лоррен до мельчайших подробностей изучил и знал реальный мир, однако это знание было для него лишь средством выражения прекрасного мира своей души. Подлинно идеальное и состоит в уменье так использовать реальные средства, чтобы сотворенная художником правда создавала иллюзию действительно

существующего.

– Мне думается, что это меткое замечание, – сказал я, – относится к поэзии в не меньшей мере, чем к изобразительному искусству.

– Я тоже так полагаю, – ответил Гёте. – Впрочем, продолжить наслаждение блистательным Клодом вам лучше было бы после десерта, – право же, его картины слишком хороши, чтобы торопливо просматривать их одну за другой.

– Да, это будет лучше, – согласился я, – меня даже в дрожь бросает, перед тем как перевернуть лист. Своего рода страх, который я испытываю перед этой красотой, напоминает то, что происходит с нами при чтении прекрасной книги, когда отдельные, особо волнующие места принуждают нас останавливаться и потом лишь с трепетом душевным продолжать чтение.

– Я написал ответное письмо королю Баварскому, – сказал Гёте после небольшой паузы, – надо, чтобы вы его прочитали.

– Для меня это будет весьма интересно и поучительно, – отвечал я.

– Да, кстати, – сказал Гёте, – здесь в «Альгемайнер цайтунг» напечатано стихотворение к королю, мне его вчера прочитал канцлер, посмотрите-ка и вы его.

Гёте передал мне газету, и я про себя прочитал упомянутое стихотворение.

– Ну, что вы о нем скажете? – осведомился Гёте.

– Это эмоции дилетанта, – отвечал я, – у него больше доброй воли, чем таланта. Звуки и рифмы ему представил язык высокоразвитой литературы, он же воображает, что говорит сам.

– Вы совершенно правы, – отозвался Гёте, – я тоже считаю, что это слабое стихотворение. В нем нет и признака видения внешнего мира, оно чисто умственное, да и то не в лучшем смысле этого слова.

– Чтобы создать стихотворение, – сказал я, – необходимо, как известно, хорошо знать то, о чем в нем говорится, если же в распоряжении поэта не стоит целый мир, как у Клода Лоррена, к примеру, то он даже при самых идеальных намерениях вряд ли сумеет порадовать своего читателя.

– Примечательно, – сказал Гёте, – что лишь врожденный талант доподлинно знает, в чем тут дело, остальные же в большей или меньшей степени блуждают в потемках.