Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Пусть даст жизнь, когда зовет она — пусть даст свое! Она даст, она должна дать… Я открыла большие глаза на нее, но, Боже мой! как они хотели закрыться, чтобы не видеть, и слуху не слышать, и в груди чтобы не шевелилося! Мелкая, грязная речонкадаже не текла, а ползла кругом меня, заволакивала все илом, тиной, вековой плесенью. Так вот это-то — море жизни? И ни одного брызга, ни одной капли живой воды, чтобы плеснуласьв лицо, росинкойупала на душу! Да это скорей — мертвое море! И окунутьсяв эту грязь, утонутьв этом омуте— воробью по колено… Я не могу, я не могу! — закрывала я себе лицо двумя руками. А жизнь проснулась; душа требует: «дай, дай ей ощущений, как ты даешь хлеб телу — давай!» У меня ничего не было, ничего! Надобно понять всю пустоту этого слова — ничего! Я не говорю о тех глубоких движениях, способных всколыхнуть всю душу до самого сердца, по крайней мере, хоть что-нибудь, хотя бы зарябитьэту стоячую поверхность! Проснуться, есть и опять лечь спать — и это жизнь для молодой души, встрепенувшейся, как лебедь? Разве она требует сейчас полных вод, всего солнца полудня: для нее все полно, все — солнце, брызнитена нее хоть одним лучом, одной струей, чтобы она все-таки знала-ведала, что она живет, движется, деет, молодая душа! И ничего! (выделено мною. — И.С.).

Опыт жизни и женщины-сестры подсказывают самый «естественный» путь заполнения пустоты «молодой неизношенной души» (8; 457) — это любовь. Старшая подруга Лизавета Алексеевна («женщина во всем значении слова, высоком значении» (8; 459)) предлагает стать учительницей для юной девушки.

Есть у меня одна наука — чудная наука! Что перед нею ваши арифметики и грамматики. Нет в мире лучшей науки! И я знаю ее во всем совершенстве. Это — наука любить. Угодно вам? — «Сделайте одолжение! Ваша покорная ученица» (8; 460).

При всей жажде любви опыты ухаживания и флирта не даются автогероине: любовь (или влюбленность) в мужчину только потому, что так принято, потому что он «молоденький и хорошенький», кажется ей неизъяснимой глупостью. «И само это слово влюбиться — было мне отвратительно; я его никогда не говорю; от него тянет пошлостью» (8; 469). Она предъявляет к мужчине максималистские требования (по Веревкину!) — он должен быть «царь, верховный властелин всего; он должен всегда сохранять свое достоинство» (8; 462). Но такого рядом нет, а реальные мужчины с их ритуальными ухаживаниями не возбуждают страсти.

Между тем потребности души («желаний, желаний!» (8; 462)) душат до такой степени, что юная Соханская хочет хоть несчастий (пусть бы лошади понесли!), хоть греха, только бы заполнить эту разрывающую ее тоску по жизни.