Мне все чего-то недоставало, и мое мне было не моим. Не занимало меня особенно ничто; словно я не жила, как живут все добрые люди, а так, двигал меня степной ветерок. И вдруг (такова сила внутреннего предназначения, только в его свете и открывается нам жизнь) я будто воскресла, преобразилась! Чтобы дать понятие об этом, надобно бы было собрать все выражения внезапного, благодатного пересоздания в человеке, и все они выскажутся для меня тремя словами:
я начала писать(9; 490).Идея воскресения, обретения себя уже не первый раз встречается в
АвтобиографииСоханской. Несколько раз повторяется как бы один и тот же сюжетный цикл: чтение (книга как «предтеча», предвестник перелома) — болезнь, почти смерть (слепота в раннем детстве, обморок и едва не приведшая к смерти лихорадка в институте, омертвление души во время кризиса) — воскресение. Слова «воскресение», «преображение» употребляются каждый раз как метафора обретения себя, которая всегда, прямо или косвенно, связана с мотивом творчества.Характерная черта женского «романа воспитания» в версии Соханской — это то, что читателю не рассказывается
последовательнаяистория становления и
восхождения,где каждый следующий этап подготавливается предыдущим и преодолевает, поглощает его. Это не восхождение, а скорее
углубление,допускающее возвращения, повторы: приобретенный внутренний опыт то и дело как бы «теряется», «свертывается», на внешнем, фабульном уровне оказывается будто бы не востребованным (как, например, опыт институского лидерства и взрослости «исчезает» по возвращении домой, где она опять чувствует себя ребенком, девочкой-шалуньей). На самом же деле опыт накапливается в глубине личности, понуждая ее к новым, более глубоким поискам себя, не давая удовлетвориться привычным; однако это накопление — не целенаправленный процесс, в нем не подчеркнута идея прогресса.Совсем иначе, чем в традиционном мужском романе воспитания, организованы текстовое пространство и время. Ход времени не акцентирован (надо очень внимательно вчитаться в текст, чтобы понять, сколько лет автогероине в том или ином фрагменте), нет и характерного для романа воспитания освоения пространства, перемещения из локального, ограниченного круга в широкий, культурно значимый (мотив «покорения столицы»).
Художественное пространство
АвтобиографииСоханской, за исключением главы о годах учения, практически одно и то же — провинция, украинские хутора, степь. Становление автогероини как человека, женщины и писательницы изображается не как побег
[425]и завоевание (места, статуса и т. п.), а как погружение, обретение самости. Дискурс движения (кочевничества) сменяется дискурсом освоения (оседлости).Хотя, безусловно, и в построении автобиографии, и в репрезентации себя как писательницы Соханская оказывается зависимой от существующих авторитетных моделей.
Возвращаясь к тому кульминационному моменту
Автобиографии,где рассказывается, как автогероиня начала писать, можно отметить, что и здесь присутствуют прямые «объяснения» с индивидуальным и коллективным Веревкиным/Плетневым. Как уже говорилось, одним из самых сильных аргументов против женского писательства в повести Рахманного является утверждение, что это — грязное, безнравственное предприятие, развращающее женщину, «французская болезнь», к тому же женщине приходится не только обнажать себя в творчестве, но и продавать себя, то есть печататься, торговать своими текстами.Говоря о начале своего писательства, Соханская многократно подчеркивает, что это «чистое дело». На двух страницах (9: 491,492) слова с семантикой «чистоты» и «светлости» встречаются огромное число раз: «Поэзия — светл<ая> улыб<ка> светлого благоданного неба» (491), она «небо, и небо чистое, небо светлое»(491); «чистое небо поэзии навевает святыню» (491); «мне стало хорошо, светло. Я будто умылась чем живительным» (491); «дыхание поэзии сделало из меня светлого, чистого ребенка — лучшего, нежели я когда-либо была» (492); «я не могла и не могу писать, если на душе есть хоть малейшее облачко, завелось хоть одно пятнышко» (492) и т. п. — более двадцати раз. И наконец: