Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Но если на социальном уровне повествовательница все же представляет себя как маргинала, вечную Другую, говорит о неестественностисвоего положения, то на ином (назовем его условно мифологическим или символическим) уровне она обнаруживает как раз полную естественностьсвоего состояния. В этом смысле характерным образом используется религиозный дискурс, очень важный в тексте. Как замечают Клайман и Вовельс, мемуаристка «использует религию не как набор убеждений, поддерживающих социальные дефиниции, с помощью которых женщине отводится место в приватной сфере, но как ресурс надежды, веры в себя, который позволяет поставить под сомнение социальное осуждение по отношению к женщине-автору. Декларируя, что она не могла бы писать, не будь на то Божьего благословения, она опровергает социальные законы и мнения с помощью высшего авторитета. Она защищает собственное творчество и свои достижения, заявляя, что они не ее, а дар, посланный Богом, и таким образом это не хвастовство и не эгоизм, а путь, указанный Господом» [432].

Очень важным оказывается у Соханской в часто употребляемом словосочетании «своя доля» акцент на слове своя,равно как и то, что она разделяет «внешнее» и «внутреннее предназначение». При этом автор не ориентируется на идею пути и завоевания, конкурентной борьбы за место в общественной иерархии. Свое место нужно найти не в социуме или на писательском рынке, а в мире, в самой себе. Степь, сад, море (роса), дом (своя комната в деревянном доме окнами в сад) становятся моделями идентификации, не имеющими социальной наполненности. Возвращениек себе, в свой райский сад устраняет мотив вины и грехопадения.

Пронизывающая текст амбивалентность понятия «естественность/неестественность» соотносится с двойственностью концептов «сокровенности (своя комната) / публичности». Соханская пишет исповедь,но адресованную; автобиографию,но в форме частного письма.Как отмечают Клайман и Вовельс, «она определяет свой жанр и Плетнева как читателя таким образом, что это ослабляет публичную природу ее письма. Она усваивает интимную форму частной корреспонденции, „домашнюю“ и приватную форму письма, которую часто считают подходящей для женщины, и адресуется к Плетневу в первую очередь как к близкому другу и литературному ментору, а не как к известной публичной фигуре — влиятельному издателю крупного литературного журнала, где она надеется опубликовать свои произведения» [433].

Однако не стоит забывать, что АвтобиографияНадежды Соханской осталась на долгие годы неопубликованной и увидела свет только после ее смерти.

Что значит быть женщиной-писательницей: модели «Я» в «Зверинце» А. В. Зражевской

Автобиографию Надежды Соханской, о которой шла речь в предыдущей главе, принято называть первой русской женской писательской автобиографией [434].

Однако, с моей точки зрения, существует текст, созданный и увидевший светраньше, в начале 40-х годов XIX века, который почти полностью посвящен проблеме обсуждения женской писательской идентичности в пределах автодокументальных жанров. Приходится говорить именно о жанрах, а не о жанре, так как текст Александры Зражевской «Зверинец», опубликованный в журнале «Маяк» в 1842 году, представляет из себя смесь жанров письма, автобиографии и критической статьи.

Александра Зражевская (1805–1867) родилась в Петербурге в семье архитектора, училась в столичном частном пансионе, очень рано начала писать, была довольно известна как переводчица, выступала как критик, была также автором нескольких оригинальных текстов, в частности романа «Картины дружеских связей», который вышел двумя изданиями в 1833 и 1839 годах [435]. Зражевской написан также пятитомный «Женский век» — по крайней мере, она сообщает об этом в письме М. Загоскину, прося о содействии в его рекламе и распространении (роман так и не вышел, рукопись была уничтожена). Свою просьбу Зражевская мотивирует следующим образом: «Я лишена всяких средств к жизни и мне без литературы нечем существовать. Да и труд мой стоит внимания» [436]. Соединение больших литературных амбиций [437]с жизненными «недобратками», как она выражается, болезненное переживание предвзятого отношения общества и критики к женщине-литератору, вероятно, были среди тех причин, которые в конце концов привели Зражевскую в лечебницу для душевнобольных.