Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Адресат именуется словами молитв, относящимися к Богу, к Христу: «спаситель, отец, жизнедавче» и т. п.; портрету, письмам, другим вещам Герцена приписывается целебная и спасающая сила — как святым мощам; ожидаемая встреча с ним описывается через концепты Преображения, Воскресения, Спасения.

По отношению к себе, напротив, используются литоты и фигуры умаления и самоуничижения. Даже таким нейтральным особенностям, как крупный или мелкий почерк, придается знаковость. «Теперь уж, верно, ты получил мое мелкое писание и бранишь за него — ломать глаза над пустяками» (17). Мысль о собственной «мелкости», пустячности перед лицом великого Саши переходит в идею полного самоотречения. Собственное Япредставляется только как эхо, «отголосок» (57), зеркало его Я,его души:

…в существе моем нет меня, я исчезла, в нем живет лишь он и ты (48).

…на мне ничего не видно, кроме твоего, во мне отражается одного тебя сияние (68).

…я слишком мало ценю себя, свою душу, свои мысли я люблю только потому, что они полны тобою, жизнь моя драгоценна только тем, что она посвящена тебе, тем, что она твоя; что во мне есть хорошего, это только то, что я умела постигнуть тебя, что душа моя стала ответом на одно воззвание души твоей. Словом, в себе я люблю тебя (53).

Тыоказывается не только Богом-создателем, вдохнувшим жизнь в «неодушевленное и мертвое», но и самим пространством жизни, оно определяет границы и содержание Я:

В тебе, мой друг, заключается весь мир для меня, в тебе я молюсь, в тебе удивляюсь Создателю, в тебе боготворю природу — словом, я живу в тебе. Не правда ли, Саша, я создана только для того, чтоб любить тебя? (57).

С одной стороны, внутри этой парадигмы «Творец-создание, солнце//отражающий его свет ручей» (52) развивается сюжет самоотвержения, самопожертвования.Наталья мазохистски сетует, что она не имеет возможности принять за Герцена смертные муки, какие терпели первые христиане, не может «распяться за <него>» (265). Временами идея самоотречения доходит до полного самоумаления: я — только пылинка на твоем божественном лице (см. 125–126) — и самоаннигиляции.

Но одновременно, как ни парадоксально, именно внутри этой системы отношений развивается и идея собственной ценности и значимости. В определенном смысле абсолютность идеализации мужского Тысоздает и собственную высокую, несомненную ценность, представление о собственной избранности: Я— ничто, но ничто только перед Тобой-Богом, не меньше. Эта идея соединяет женского автора с адресатом и противопоставляет «обычным», «земным», бренным людям. Романтические дихотомии неба//земли, святого//профанного, духовного//телесного играют огромную роль в самоописании и самоидентификации.

Ихнее счастье — это земля, перемешанная с золотом <….>, а наше счастье — это целое небо, и мы в нем недостижимы им как звезды… (140).

Жалкие люди! <…> Да что такое они думают!? Пусть все, что хотят: звездам не слышен шум их, грязь не долетит до нас, как ни бросают они ее высоко, она упадет на их же головы. И сверх того, может, одно наше сияние будет освещать путь их в глухую, темную, холодную ночь (141).

В оппозиции Они/Мы Якак часть этого Мыполучает необыкновенно высокий ценностный статус, практически включает в себя все те превосходные характеризации, которые приписываются адресату. В одном месте Наталья Александровна уподобляет союз Герцена — Огарева — Захарьиной Святой Троице (275).

Но, с другой стороны, она постоянно (хоть и не всегда открыто) обнаруживает свое несогласие с представлением о собственной «готовости», неподвижности. «Александр, я растус каждым днем, это я чувствую сама, многое мне становится ближе и яснее» (283); «Несмотря на то, что ты пересоздал меня совершенно, я все еще меняюсь,Все более силы, все более свободы, все более любви» (295; курсив везде мой. — И.С.).