Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

При этом из числа тех других,к чьим ногам она более не намерена бросать свою жизнь и свое наслаждение, она безусловно исключает мужа и детей — они не другие, а часть ее самое, неразрывная и неотъемлемая. 13/1 ноября 1849 года она пишет Тучковой из Женевы: «Моя любовь или лучше пристрастие к тебе и Георгу — моя лебединая песнь, я не говорю об Александре. Боже, это я сама, об нем глупо говорить, еще бы уверять, что я люблю себя; с окончанием пристрастия моего к вам — конец моей жизни, то есть меня можно употреблять как мешок, как стакан или другую посуду какую — и только» [538].

Это представление о месте и роли мужа в ее жизни, как мне кажется, отчасти позволяет понять, почему возникла и как виделась Наталье Александровне та сложная и странная ситуация, которую Герцен в своих мемуарах назовет «Кружением сердца».

О сложных отношениях любовного треугольника или, скорее, «четырехугольника», возникших в 1849–1852 годах между Александром Герценом, Натальей Герцен и Георгом Гервегом и его женой Эммой, написано уже немало. Самой известной версией этой истории являются, конечно, уже упоминавшиеся главы «Былого и дум» («рассказ о семейной драме»): они стали истоком, из которого возникла главная книга Герцена, но опубликованы были позже всех остальных частей — в 1919 году (издание М. К. Лемке, т. XIII). В этой ретроспективной версии событий Герцен практически всю вину за происшедшее возлагает на Гервега, пытаясь оправдать и возвысить Наталью Александровну.

Другая версия, которую публика узнала ранее, была изложена в воспоминаниях Анненкова. Он считал причиной всех трагических событий то, что и муж, и жена Герцены, разорвав с московским кружком и желая полностью «объевропеиться», выбросили из своей жизни все моральные уставы и нравственные регуляторы, существовавшие в их русском дружеском кругу. Такую позицию нравственной и физиологической свободы и (по мнению Анненкова) распущенности особенно проповедовал Огарев, который и «привил» ее обоим Герценам. Но если Александр приспосабливался к новым идеям, так сказать, бессовестного своеволия медленно и сложно, то на Наталье Александровне «разложение старых теорий и представлений отразилось полнее и решительнее» [539]. Соединение освобожденной от всякой «дисциплины» совести с «запоздалым, мечтательным и бесплодным романтизмом» и привело ее в объятия Гервега. «Она была счастлива в муже, в семье, в друзьях — и страдала отсутствием поэзии, которая не сопровождала все эти благодатные явления в той мере, как бы ей хотелось. Она предпочла бы романтические беды, глубокие несчастья и минутные упоения, окруженные симпатией и удивлением посторонних, — тому простому и безмятежному благополучию, которым она наслаждалась. Задачей ее жизни сделалось, таким образом, обретение романтизма в том виде, как он существовал в ее фантазии» [540]. Умевший хорошо притворяться романтическим Лоэнгрином, Гервег был подходящим объектом для таких возвышенных страстей и не преминул воспользоваться наивностью романтической мечтательницы. Но под конец жизни Н. А. поняла, как она обманулась, и «глубочайшее отвращение и жгучее раскаяние <…> овладело всем ее существом и свело преждевременно в могилу» [541].

Версия Анненкова, изложенная в снисходительно-ироническом тоне, в общем представляет Наталью Александровну романтической дурочкой, сбившейся с пути и попавшей в сети к обольстителю.

По поводу интерпретации Анненкова Н. А. Тучкова в письме к Некрасовой замечает: «Это, конечно, пошлый вздор. Когда я встретилась с Натали, она ждала любви; вспомните, она говорила о своем возрождении в Италии; конечно, тому способствовало разочарование в А<лександре>; потом она находила, что он не способен на такую страстную привязанность, о какой ей мечталось; он слишком был поглощен общими интересами. Говоря о нем, она говорила: „У него отшибленный уголок“» [542].

Е. Дрыжакова в своей работе, базирующейся на всех известных к настоящему времени материалах, наиболее подробно и «объективно» излагает историю драматических отношений Герценов — Гервегов. Трактуя мотивы, двигавшие Натальей Александровной, она отчасти солидаризуется с Анненковым: «наедине с собой (в Дневнике), а может, и в интимных беседах со своей „Консуэлой“ (Н. А. Тучковой) она признавалась в потребности какой-то другой, более духовной жизни, жаждала гармонических идеалов и романтических страстей. П. В. Анненков очень точно охарактеризовал ее как „поэтическую мечтательницу“, для которой „обретение романтизма“ сделалось задачей жизни» [543].

Как мне кажется, мотивации поведения Натальи Герцен в этой ситуации были сложней и противоречивей. Здесь мне хотелось бы попытаться представить версию событий с точки зрения Натальи Александровны — по ее письмам Гервегу, мужу, Тучковой и Астраковой.