Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Я решилась употребить все, чтобы приручить его к себе, и успела; я давала ему хлеб, сахар, соль; брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила его, ласкала, говорила с ним, как будто он мог понимать меня, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за мною, как кроткая овечка (30).

Конь — единственный друг («к концу тринадцатого года моего от рождения <…> я не любила никого, исключая Алкида» (278)); вместе с ним она совершает побег из дома, делит все перипетии военной судьбы, у них схожий нрав и схожее предназначение — про Алкида не раз говорится, что он не создан для упряжки. Самое эмоционально напряженное место Записок — это, пожалуй, эпитафия погибшему коню[362]:

Алкид! Мой неоцененный Алкид! Некогда столь сильный, неукротимый, никому не доступный и только младенческой руке моей позволявший управлять собою! Ты, который так послушно носил меня на хребте своем в детские лета мои! Который протекал со мною кровавые поля чести, славы и смерти; делил со мною труды, опасности, голод, холод, радость, довольство! Ты, единственное из всех животных существ меня любившее! Тебя уже нет! Ты не существуешь более! (81).

Дежурный офицер, увидя, что я обнимаю и покрываю поцелуями и слезами бездыханный труп моей лошади, сказал, что я глупо ребячусь (82).

Немецкая исследовательница Зигрид Вайгель, говоря о способах, с помощью которых пишущая женщина старается преодолеть ощущаемую ею женскую неполноценность, ущербность, называет одним из первых выход в нейтральное детское «es»[363].

Это актуально и для Дуровой. В мужском сообществе, как уже не раз отмечалось, она маскируется не столько под мужчину, сколько под мальчика, ребенка, страхуя таким образом себя во многих рискованных ситуациях наподобие попоек, скабрезных разговоров, сексуальных авантюр и т. п.

Но в некотором смысле, по-моему, можно сказать, что функцию гендерно нейтрального es выполняют животные: они изображаются, как идеально естественные существа, и авторское самоотождествление с ними позволяет Дуровой в какой-то степени пережить или разрешить идентификационный кризис.

Что касается изображения женщин и мужчин в военной части записок, то оно, как правило, достаточно традиционно и укладывается в рамки существующих культурных канонов мужественности / женственности.

В мужчинах ценится храбрость, доблесть, честность — «надежные защитники, бравые молодцы» (217); женщины в большинстве своем рисуются с помощью традиционных клише: как пишет Мирьям Голлер, Дурова, описывая их, изображает только «обложки», то есть внешность, телесные детали. Женщины здесь (исключая автогероиню и ее мать) деперсонализированы, они представлены через стереотипы мужского канона, изображаются не как реальные, а как воображаемые существа[364]. Встречающиеся в Записках женщины — это или тип доброй старой хозяйки, или «прекрасная, как херувим», «как весенняя роза», «чистая непорочность» (100), или опасная соблазнительница.

Правда, тема исходящей от женщин опасности имеет в тексте Дуровой и еще один специфический акцент. Одна из проблем ее солдатской жизни — постоянный страх разоблачения, и именно он вызывает боязнь женщин.

Станкович не ошибся, — читаем в главе «Бал», — что я боюсь их; я боюсь их в самом деле; довольно женщине посмотреть на меня пристально, чтобы заставить меня покраснеть и прийти в замешательство: мне кажется, что взгляд ее проницает меня; что она по одному виду моему угадывает мою тайну, и я в смертном страхе спешу укрыться от глаз ее (104).

Женщины опасны для автогероини именно потому, что они чувствуют в ней «свою», видят ее настоящий пол, замаскированный мужским костюмом. Они выступают в роли соглядатаев и контролеров.