Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Эта жизнь меня томила, как разве может томить предсмертное замирание. Но жить все же надо (хоть бы и хотелось утопить себя, так негде); я разумею: жить — делать еще что-нибудь кроме еды и спанья.

— Maman, что мне делать?

— Вяжи чулок.

И это труд! И вот мое великое дело жизни: пять спиц и клубок ниток! И стоило родиться для этого? Шесть лет напрягать молоденькие силы ума? набивать голову всяким мозгом? слушать о тайнах земли и неба, о судьбах человека… чтобы вязать чулок, скорчась у печки? (8; 463).

Речь здесь идет о женском желании (эротическая энергия желания при этом не связана только с мужчиной и любовью), вопрос реализации которого — это вопрос о личностной самореализации. Интересно, что за помощью в поисках ответа на этот вопрос автогероиня обращается к женщинам (матери и подруге), но ответы, которые она получает от этих своих «учительниц жизни», воспроизводят традиционные стереотипы: женское желание может быть направлено или на флирт и любовь, или на домашний, специфически женский труд: ведь вязание (рукоделие)[418], как это прекрасно можно видеть в тексте Н. Веревкина, для женщин не в пример естественнее «книгоделия».

Вспомним, что и в Записках Дуровой ненавистное ей рукоделие, вышивание и плетение кружев служат символом нормальной женственности, к которой героиню принуждает мать. В формуле, которую находит Соханская («вязать чулок, скорчась у печки»), позитивность традиционных атрибутов женственности (вязание, печка — как знак кухни, домашней работы и, кроме того, устойчивый фольклорный символ женщины, матери, материнского чрева) разрушается вклинившимся между ними деепричастием «скорчась», которое привносит с собой значения неудобства, неестественности, самоумаления.

Привычный путь, который предлагается женщине с самыми благими намерениями, воспринимается автогероиней и интерпретируется женским автобиографом как неприемлемый. В сочетании со свободой выбора (так как мать советует, но, в отличие от случая Дуровой, не настаивает и не заставляет), эта неприемлемость традиционного выхода порождает страшный нравственный кризис.

Я была отдана самой себе, пущена на свою волю, как молодой конек без узды и седла. Что мне было делать с этой свободой? Она опостылела мне пуще неволи. О, как хотелось наклонить голову под чью-нибудь сильную, благородную волю! Пусть бы она вела меня, куда хотела; я не отстала бы, — я всюду пошла, полетела за ней! Почти с младенчества я привыкла жить, напрягая все маленькие силенки моей души, и теперь, когда расцвели они, мои юные силы, когда на них так живительно пахнуло и духом полей, и духом свободы, — они борются в бездействии и только ломят молодую грудь (8; 465).

И на этом этапе развития одной из главных метафор, через которые Соханская говорит о своем внутреннем Я, вновь оказывается образ книги. При этом чтение выступает как сфера желания, отношения с книгой изображаются как роман, как страсть, как любовный поединок, заканчивающийся поражением и разрывом: