Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Но самое главное отличие писательской автобиографии Зражевской — это огромное чувство самоуверенности и представление себя в качестве самостоятельно и активно действующего субъекта и профессиональной писательницы.

Конечно, в тексте немало дежурных формул самоумаления («вы не соскучитесь пробежать эти бредни» (1); «вежливые журналы отозвались об них хорошо» (1); «страсть переводить бумагу» (2) и т. п., но они тут же опровергаются: «эти бредни» представлены как «восемь книг, мною напечатанных» (1); «журналы отозвались о них хорошо» (1); один перевод печатался в Российской Академии, другой перевод (Бальзака) «я испестрила примечаниями, не хуже археолога» (3); «трудно быть хорошим переводчиком, а хорошим писателем еще труднее» (3); «на нападки критики и бесчисленные ее вопросы „почему это не так? а то не этак?“ <…> можно будет отвечать только „так надо, потому что я так желала“» (4); говоря о своих неудачах, она сравнивает себя не с кем-нибудь, а с Наполеоном при Березине (7; курсив везде мой. — И.С.).

То есть образ авторского Я показан как активная, целеустремленная, самостоятельная, просвещенная энергичная женщина, сознательно выбравшая писательство как профессию и не питающая иллюзий по поводу трудностей, которые ее на этом пути ожидают. Все вышесказанное, разумеется, совершенно не соответствует ни стереотипам женственности, ни обозначенным в критике того времени границам женского писательства. Современная Зражевской критика, как помним, если и «смирялась» с женским авторством, то только в пределах легитимированных, «предписанных» им ролей: поэтессы-любителя и матери-педагога. Но во всяком случае женщине не полагалось конкурировать с мужчинами-литераторами на публичной арене, там, где речь идет об овладении языком и о власти языка. Она не должна заниматься писательством как ремеслом.

Между тем в тексте Зражевской речь идет именно о занятии писательским ремеслом как сознательном выборе женщины.

Разумеется, Зражевская все же не может абсолютно не принимать во внимание традиционные гендерные стереотипы и мифы и их конкретные национально-исторические формы в России 1840-х годов XIX века. В ее эссе можно видеть, как двойственное самосознание, двойной код самоинтерпретации создает впечатление нецелостности, непоследовательности и расщепленности субъекта, которое отмечают многие исследователи женской автобиографии; в нем нетрудно заметить и тот парадокс, о котором пишет Эстелл Елинек: «женщины часто рисуют многомерный, фрагментарный образ Я, расцвеченный чувством несоответствия и отчуждения; существуя в качестве аутсайдера или „другого“, они ощущают потребность в аутентичности, в доказательстве своей самоценности. В то же самое время парадоксальным образом они изображают самонадеянность и позитивное чувство достижения — в умении преодолевать препятствия на пути к успеху — как личному, так и профессиональному»[450].

Во второй части «Зверинца» Зражевская в большей степени сосредоточивается на изображении сложности положения женщины-писательницы как «другого», существа, странного и уродливого с позиции стереотипных представлений о женственности, поддерживаемых и развиваемых мужской критикой. Письмо, адресованное П. М. Бакуниной, отчасти продолжает тему первого, «автобиографического», освещая следующий этап жизни женщины-писательницы, когда та уже рискнула выйти на публичную арену. Эта ситуация изображается как актуальное настоящее повествовательницы.

Подчеркнем еще раз, что речь идет не вообще о творчестве женщин, а о их выходе в публичность, на профессиональный писательский рынок, потому что, как пишет Зражевская,